Четыре сумасшедших гения, или Цена озарения

Искусство никогда не было доступно человеку в его обычном бытовом состоянии. Даже большой художник в обыденной жизни не способен к созданию шедевра.

Для этого надо, чтобы пришла Муза, посетило вдохновение, то самое поэтическое безумие, о котором ещё Платон писал:

«Творения здравомыслящих затмятся творениями неистовых».

Однако у этого состояния, когда вдруг падают оковы разума и мир становится прекрасно-понятным, и язык поддаётся, и речь льётся, и краски ложатся, будто кто-то высший водит твоей рукой – у этого состояния есть и обратная, «тёмная» сторона: безумие настоящее.

И творчество, кроме всего прочего – ещё и игра с огнём, прогулка по лезвию бритвы – тут в любой момент можно увлечься, заиграться и уже не выскочить в нормальное человеческое естество. Так случалось со многими, кто творил на пределе чувств и эмоций, кто жил ради ожидания прихода этих мигов «божественного вдохновения».

Торквато Тассо (1544-1595)  — последний великий итальянский поэт эпохи Возрождения.  К 1575 году он уже создал своё главное творение – поэму «Освобожденный Иерусалим», которая стала для Тассо «пропуском в круг бессмертных». Но современники приняли её неоднозначно. Как результат, не особо религиозный прежде Тассо  вдруг услышал «ангельские трубы Страшного Суда» и узрел Бога в облаках.

Началось всё с бесконечных исповедей, которыми Тассо изводил главного инквизитора Болоньи, а закончилось манией преследования. Ровно в день 35-летия у поэта случился сильный приступ болезни, после чего его отвезли в госпиталь св. Анны и посадили на цепь, как буйнопомешанного. Там его продержали 7 лет – ещё и потому, что кающийся и обвиняющий себя во всех смертных грехах Торквато Тассо по пути обвинял в ереси и разврате весь двор местного правителя, герцога Альфонсо.  А это же был не просто сумасшедший, а известный и талантливый поэт!  И люди ему верили…

Спустя  семь лет Альфонсо таки сжалился и отпустил безумного стихотворца скитаться по свету.

К счастью (если это выражение уместно в данном контексте), приступы болезни у Тассо чередовались с временами просветления, и Тассо в лечебнице и потом в годы дальнейших своих странствий работал: вёл переписку, сочинял философские трактаты и занимался стихотворчеством.

К тому времени в его стихах поэзия стала всё больше уступать место религиозной риторике. В ноябре 1594 года Тассо получил от папы приглашение в Рим, чтобы его, как великого поэта, короновали на Капитолийском холме. Однако 25 апреля 1595 года, так и не дожив до коронования, Торквато Тассо покинул этот мир.

Личность, творчество и, увы, биография Торквато Тассо стали путеводной звездой для другого великого и трагического поэта – Константина Батюшкова (1787-1855).

Батюшков сошёл с ума в 34 года, прожив ровно половину своей жизни в состоянии уже нетворческого безумия.  Хотя как сказать… Вот последнее стихотворение Батюшкова,  датируемое примерно 1853 годом:

Премудро создан я, могу на Вас сослаться:
Могу чихнуть, могу зевнуть;
Я просыпаюся, чтобы заснуть,
И сплю, чтоб вечно просыпаться…

Многие стихи современных поэтов гораздо ближе к интересам науки психиатрии, чем это…

Впрочем, в последние 34 года жизни творчество для Батюшкова было уже прошлым. Как сообщает  лечивший Батюшкова доктор Антон Дитрих:

«В состоянии помешательства Батюшков говорил по-итальянски и вызывал в своем воображении некоторые прекрасные эпизоды «Освобожденного Иерусалима» Тассо, о которых он громко и вслух рассуждал сам с собой… С ним было невозможно вступить в беседу, завести разговор… Больной… отделился от мира, поскольку жизнь в мире предполагает общение».

Вот уже действительно: каждый сходит с ума по-своему. В отличие от Тассо, который своим безумием не давал покоя всем, Батюшков как раз абсолютно перестал интересоваться внешним миром и зажил в своём.  При этом любопытны две детали.

Батюшков в первой половине своей жизни был болезненным человеком: хвори буквально  преследовали  его. А жил он трудно и мужественно: средств не хватало, надо было помогать родственникам, плюс участие в двух войнах и ранения…  Всё это способствовало болезненному состоянию мнительного поэта.

А во время психической болезни окружающие удивлялись вдруг наступившему физическому здоровью безумного Батюшкова. Будто и вправду ему было лучше в своем воображаемом мире.

Роль Батюшкова в русской поэзии явно недооценена. А ведь именно он создал тот поэтический язык, в лоне которого расцвёл гений Пушкина. Влюбленный в Италию, он чувствовал себя «случайным северянином» и пытался в своих русскоязычных стихах с помощью фонетических приёмов передать звонкое солнечное звучание итальянской речи, полемизируя со сторонниками славянофильской  школы, которые призывали строить стихи на базе тяжёлой старославянской лексики и ритмики. Трудно представить себе Пушкина, пишущего на таком языке, как трудно представить себе Колумба, гребущего в Америку на вёслах без паруса…

В отличие от Батюшкова, его немецкой «рифме» Гельдерлину —  «швабскому Батюшкову» — в этом смысле повезло больше. 

Его творчество, в какой-то момент забытое, было актуализировано и вознесено на пьедестал современности великими немецкими философами.

Но сначала о «рифмовке» судеб. Гёльдерлин (1770-1843) и Батюшков практически современники: их жизни пересеклись на 56 лет. Гёльдерлин прожил 72 года и тоже ровно половину этого срока пребывал в состоянии полного безумия. Оба провели  остаток дней в глубокой провинции (Тюбинген и Вологда), хотя до этого блистали в столицах. Оба искали свою настоящую родину в античности: Гёльдерлин – в Элладе, а Батюшков – в  Древнем Риме. Оба туда, в итоге, и попали навсегда.

Но Гёльдерлин жил в Пруссии, в стране философов. В студенческие годы его однокурсником, соседом по комнате и лучшим другом был Гегель. А вторым соседом по комнате был Шеллинг! Трудно представить в устах аполитичного «музыканта слова» Батюшкова знаменитую фразу поэта-философа Гёльдерлина:

«Что всегда превращало государство в ад на земле – так это попытки человека сделать его земным раем».

А Гёльдерлина занимали подобные вопросы. Гёльдерлин полагал удовлетворительной только ту научную систему, которая стоит в связи и гармонирует с идеалом прекрасного. Роман «Гиперион», самое крупное из произведений Гёльдерлина, как раз и представляет собой литературную попытку связать воедино философию и поэзию. В «Гиперионе» он прямо говорит о том, что греки без поэзии едва ли бы стали народом философов.

Как результат такой очевидно плодотворной позиции, творческое наследие Гёльдерлина стало предметом размышлений Ф. Ницше, К. Ясперса, М.Хайдеггера и других крупных философов.

Великий (если не величайший) философ ХХ века Мартин  Хайдеггер посвятил творчеству Гёльдерлина работу «Гёльдерлин и сущность поэзии», где, в частности, сказано:

«Будем ли мы теперь считать Гельдерлина запутавшимся в некоем пустом и преувеличенном самоотражении из-за недостатка Полноты Мира? Или же мы признаем, что этот поэт, благодаря избытку напора, поэтически прорывается мыслью в основу и в центр бытия?»

Именно попыткой такого прорыва стала жизнь ещё одного великого философа-поэта – Фридриха Ницше (1844 – 1900), также заплатившего за немыслимый свет глубочайшего прозрения последующей тьмой разума. 

Молодой Ницше был почитателем Гёльдерлина. Оба Фридриха воспринимали себя частью Древней Греции.

Обоих влекла и завораживала судьба Эмпедокла, согласно легенде, бросившегося в жерло вулкана, чтобы его чтили, как бога. В трагедии «Смерть Эмпедокла» Гёльдерлин выводит образ философа, который бросается в Этну, пережив мгновение триумфа, опасаясь, что такое мгновение, высшее в его жизни, больше ему не суждено будет пережить. У Гёльдерлина Эмпедокл —  бунтарь, мятежник, наделенный чертами сверхчеловека. Ницшеанский, в общем, персонаж.

Кстати, согласно той же легенде, боги не приняли всего Эмпедокла и вулкан выбросил его сандалии. Так и боги вдохновения не приняли целиком жизни Ницше, Гёльдерлина, Батюшкова и Тассо и выбросили часть их, как вулкан – сандалии Эмпедокла,  в некое другое, небожественное существование…

Ещё по теме: Как вызвать музу? Рецепты великих

P.S.

Не дай мне Бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума;
Нет, легче труд и глад.
Не то, чтоб разумом моим
Я дорожил; не то, чтоб с ним
Расстаться был не рад:
Когда б оставили меня
На воле, как бы резво я
Пустился в темный лес!
Я пел бы в пламенном бреду,
Я забывался бы в чаду
Нестройных, чудных грез.
И я б заслушивался волн,
И я глядел бы, счастья полн,
В пустые небеса;
И силен, волен был бы я,
Как вихорь, роющий поля,
Ломающий леса.
Да вот беда: сойди с ума –
И страшен будешь, как чума,
Как раз тебя запрут,
Посадят на цепь дурака
И сквозь решетку, как зверка,
Дразнить тебя придут.
А ночью слышать буду я
Не голос яркий соловья,
Не шум глухой дубров —
А крик товарищей моих,
Да брань смотрителей ночных,
Да визг, да звон оков.

Александр Пушкин

Источник: медиа портал АТС creativpodiya.com

(4 голос, оценка: 4,00 из 5)

Загрузка...

Читайте ещё по теме:

Два сюжета одной истории любви

Дмитрий Бортнянский и рождение новой музыки

У Сумах на одній сцені зустрілися великий німець і геніальний австрієць

История немецкой художницы, или Как выжить во времена всеобщего обмана