Мартин Хайдеггер: «Только Бог сможет еще нас спасти…»

ima45gesМартин Хайдеггер (1889 — 1976) — великий  немецкий философ. Возможно, величайший мыслитель  ХХ столетия. Его  главная книга «Бытие и время» (1927) считается философской книгой книг века. Его судьба  сложна и чем-то напоминает судьбу Платона, тоже неудачно пытавшегося сотрудничать  с тиранами. Впрочем, прошлое судить легко. В тридцатые годы, когда Хайдеггер  был ректором Фрейбургского университета,  Гитлер  и национал-социализм ещё не были тем, чем стали вскоре.

Хайдеггер был очень популярен среди студентов. Многие специально приезжали в университеты, где он работал, чтобы слушать лекции профессора Хайдеггера.  Он умел не просто увлекательно изложить основы философии, но ещё и так настроить мозги слушателей, что те часто продолжали начатый им разговор и за стенами аудитории.

Для меня  Хайдеггер не только великий, но и очень близкий по мировосприятию философ. Имеющееся у меня издание книги «Ницше и пустота» (сразу вспоминается гений постмодернизма Виктор Пелевин, автор романа «Чапаев и Пустота») завершается небольшим эссе «Просёлок». Там есть такие строки: «…Меж  тем  твердость и запах дуба начинали внятнее твердить о медлительности и постепенности, с которой растет дерево. Сам же дуб говорил о том, что единственно на таком росте зиждется все долговечное и  плодотворное,  о  том, что  расти  означает  — раскрываться навстречу  широте  небес и вместе корениться в непроглядной темени земли;  он говорил о том, что самородно-подлинное родится лишь тогда, когда человек одинаково и по-настоящему готов  исполнять  веления превышних  небес,  и хоронится под защитой несущей его на себе земли».

Ниже мы публикуем  с небольшими сокращениями интервью, взятое 23 сентября 1966 года  у Мартина Хайдеггера  сотрудниками  журнала  «Шпигель» Р.Аугштайном и Г. Вольфом. Опубликовано оно было в 1976, сразу после смерти Хайдеггера, как он и просил. 

Сокращения коснулись только начала беседы, где подробно разбираются кажущиеся  нам   непринципиальными подробные разборы эпизодов  работы философа на должности ректора. Но вначале —  цитата, которая на  наш взгляд  является  идеальным эпиграфом к дальнейшему тексту:

«Человек не господин сущего. Человек  — пастух бытия» (М.Хайдеггер)

…………………………………………………………………………………..

 Шпигель: Господин профессор Хайдеггер, мы систематически замечаем, что на Вашу философскую деятельность падает некоторая тень от определенных, не очень долго продолжавшихся обстоятельств Вашей жизни, которые так и остаются непроясненными.

 Хайдеггер: Вы имеете в виду тридцать третий год?

 Шпигель: Да, вокруг этого года. Мы хотели бы поставить это в более широкий контекст и перейти отсюда к некоторым вопросам, которые представляются существенными, — скажем, какие возможности имеются у философии воздействовать на действительность, в том числе на политическую действительность?

 Хайдеггер: Это, конечно, важные вопросы, смогу ли я на все ответить? Но сначала я должен сказать то, что до моего ректорства я не занимался никакой политической деятельностью. В зимний семестр 1932/33 я был в отпуске и по большей части жил в горах в своем домике.

 Шпигель : Как же тогда получилось, что Вы стали ректором Фрейбургского университета?………………………………………………………………………………………

ima1ges Хайдеггер: Мотив, который вообще побудил меня принять должность ректора, был указан еще в моей фрейбургской вступительной лекции 1929 года «Что такое метафизика?»: «Области наук крайне разобщены. Способы трактовки предмета в корне различны. Это расползающееся многообразие дисциплин сдерживается теперь лишь технической организацией университетов и факультетов и практической направленностью отдельных профессий. Напротив, укорененность наук в их сущностном основании отмерла». То, что за время пребывания в должности я пытался сделать по части такого положения университетов, — кстати сказать, развившегося теперь до крайности, изложено в моей ректорской речи.

 Шпигель: Попытаемся выяснить, согласуется ли, и насколько, это высказывание 1929 года с тем, что Вы говорили в 1933 году в речи при вступлении на должность ректора. Мы выхватим из общего контекста одну фразу: «Прославленная «академическая свобода» изгоняется из немецких университетов, эта свобода была неподлинной, потому что чисто негативной». Берем на себя смелость предположить, что эта фраза выражает по крайней мере часть воззрений, к которым Вы еще и теперь близки.

 Хайдеггер: Да, я и сейчас стою на этом. Потому что эта академическая «свобода» слишком часто была лишь негативной свободой от стараний углубиться в то раздумье и осмысление, которых требуют занятия наукой. Впрочем, выделенную Вами фразу надо читать не отдельно, а в ее контексте, тогда станет ясно, что я подразумевал под «негативной свободой».

 Шпигель: Ну, это понятно. Однако нам кажется, что в Вашей ректорской речи можно уловить новые нотки, когда, спустя четыре месяца после провозглашения Гитлера рейхсканцлером, Вы говорите, например, о «величии и великолепии этого сдвига».

 Хайдеггер: Да, я и в этом был тогда убежден.

 Шпигель: Можете ли Вы это еще немного пояснить?

 Хайдеггер: Охотно. Я не видел тогда никакой другой альтернативы. При всеобщем разброде мнений и политических тенденций 22-х партий надо было искать какую-то национальную и, главное, социальную установку, хотя бы в духе попытки Фридриха Науманна. В качестве всего лишь одного примера я мог бы процитировать статью Эдуарда Шпрангера, которая идет много дальше того, что я сказал в своей ректорской речи.

 Шпигель: Когда Вы начали интересоваться политическими вопросами? Ведь 22 партии были уже давно. А безработных были миллионы еще в 1930 году.

 Хайдеггер: В то время я был еще целиком поглощен вопросами, развитыми в книге «Бытие и время» (1927) и в работах и докладах последующих лет, основными вопросами мышления, опосредствованно имевшими отношение и к национальным и социальным вопросам. Непосредственно передо мной как преподавателем университета стоял вопрос о смысле наук и тем самым об определении задачи университета. Эта озабоченность выражена в заглавии моей ректорской речи: «Самоутверждение немецкого университета». Никакой другой ректор того времени не отважился произнести речь под таким заглавием. Но кто из нападавших на мою речь основательно ее прочел, продумал и истолковал, исходя из тогдашней ситуации?

 Шпигель: «Самоутверждение университета» среди столь бурного мира — не кажется ли это немного неуместным?

 Хайдеггер:  Как так? «Самоутверждение университета» — это прямо против так называемой «политической науки», которую уже тогда требовала партия и национал-социалистическое студенчество. Термин «политическая наука» имел тогда совсем другой смысл: он означал не политологию, как теперь, но содержал следующее утверждение: наука как таковая, ее смысл и ценность определяются ее фактической пользой для народа. Оппозиция этой политизации науки и выражена в моей ректорской речи.

 Шпигель: Правильно ли мы Вас понимаем: увлекая университет в то, что Вы тогда воспринимали как сдвиг ( Aufbruch), Вы в то же время хотели отстоять университет против, возможно, неодолимо мощных тенденций, которые уже не оставили бы университету никакой самобытности?

 Хайдеггер: Конечно, но самоутверждение должно было также поставить задачу — наряду с чисто технической организацией дать университету новый смысл на основе осознания наследия западноевропейского мышления.

 Шпигель: Господин профессор, надо ли понимать это так, что Вы тогда надеялись, что можно достичь оздоровления университета вместе с национал-социалистами?

 Хайдеггер: Неправильная формулировка. Не вместе с национал-социалистами, а университет должен был обновиться через самоосмысление и тем самым занять твердую позицию перед опасностью политизации науки — в указанном выше смысле.

………………………………………………………………………………………………

 Шпигель: Мы должны, однако, — сейчас мы покончим с этим жалким цитированием — упомянуть здесь еще одну фразу, относительно которой невозможно представить, чтобы Вы под ней сегодня подписались. Осенью 1933 года Вы сказали: «Не правила из учебников и идеи управляют Вашим бытием. Фюрер — сам и только он — есть сегодняшняя и будущая немецкая действительность и ее закон».

 Хайдеггер: Эти фразы стоят не в ректорской речи, а лишь в местной фрейбургской студенческой газете по случаю начала зимнего семестра 1933/34. Когда я принял обязанности ректора, я ясно понимал, что без компромиссов мне не обойтись. Да, приведенную Вами фразу я уже не написал бы сегодня. Уже в 1934 году я не говорил больше ничего подобного.

 …………………………………,……………………………………………………………….

Шпигель: … Уже в 1934 году Вы отказались от ректорства. …. Стало ли потом хуже?

 Хайдеггер: В последний год войны 500 самых выдающихся ученых и деятелей искусств были освобождены от несения любого вида воинской повинности. Я не принадлежал к освобожденным; наоборот, летом 1944 года я был направлен на работы по рытью окопов вдоль Рейна.

 Шпигель: А на другой, на швейцарской стороне, окопы рыл Карл Барт.

 Хайдеггер: Интересно, как это все происходило. Ректор пригласил к себе весь преподавательский состав. Он произнес короткую речь следующего содержания: то, что он сейчас скажет, есть результат договоренности с окружным и районным партийным руководством; он разделит сейчас всех преподавателей на три группы. Первая — те, без которых вполне можно обойтись, вторая — частично незаменимые, третья — совершенно незаменимые. Первыми в списке тех, без которых вполне можно обойтись, стояли: Хайдеггер, потом Г. Риттер. В начале зимнего семестра 1944/45. после окончания окопных работ на Рейне, я читал лекцию под заглавием «Поэзия и мышление», которая в известной степени была продолжением моих лекций о Ницше, то есть полемики с национал-социализмом. По окончании второго часа меня мобилизовали в фольксштурм, причем по возрасту я был старшим среди призванных лиц преподавательского состава.

 Шпигель: Кажется, теперь мы можем все подытожить: в 1933 году, будучи человеком аполитичным — в узком, не в широком смысле, — Вы оказались втянутыми в политику этого мнимого «сдвига».

 Хайдеггер: … через университет…

 Шпигель: … через университет — в этот мнимый «сдвиг». Взятые на себя при этом обязанности Вы сложили примерно через год. Однако: в 1935 году, в лекции, которая была опубликована в 1953 году под заглавием «Введение в метафизику», Вы сказали следующее: «То, что сегодня — повторяем, это было в 1935 году — преподносится в качестве философии национал-социализма, но не имеет ничего общего с внутренней истинностью и величием этого движения (а именно со встречей планетарной техники и современного человека), позволяет ловить рыбу в мутных водах ценностей и цельностей». Слова в скобках вы включили в текст лишь в 1953 году, т.е. при опубликовании лекции — скажем, чтобы разъяснить читателю 1953 года, в чем именно Вы усматривали «внутреннюю истинность и величие этого движения», то есть национал-социализма, или же эти пояснительные скобки существовали уже в 1935 году?

 im1agesХайдеггер: Так стояло в моей рукописи, и это точно соответствовало моему тогдашнему представлению о технике, но еще не позднейшей интерпретации сущности техники как по-става ( Ge — Stell ). To , что это место не было мною прочитано, объясняется тем, что я был уверен в понятливости моих слушателей; глупые провокаторы и шпики понимали это место по-другому — но они и хотели этого.

 Шпигель: Вы, конечно, включили бы сюда и коммунистическое движение?

 Хайдеггер: Да, обязательно, поскольку оно определяется планетарной техникой.

 Шпигель: И также американизм?

 Хайдеггер: Да, я сказал бы и это. Между прочим, за прошедшие тридцать лет должно было бы стать яснее, что планетарное движение техники нового времени есть сила, определяющее значение которой для истории едва ли можно переоценить. Для меня сегодня решающий вопрос в том, как вообще и какая политическая система может соответствовать техническому веку. На этот вопрос у меня нет ответа. Я не уверен, что такой системой является демократия.

 Шпигель: Но «демократия» — собирательное понятие, допускающее самые различные представления. Спрашивается, возможна ли дальнейшая трансформация этой политической формы. После 1945 года Вы высказывались о политических устремлениях западного мира и при этом также говорили о демократии, о политическом выражении христианского мировоз­зрения и о правовом государстве — и называли все эти устремления «половинчатыми».

 Хайдеггер: Прежде всего,  я попрошу Вас сказать, где я говорил о демократии и о прочем, что Вы упомянули. Но половинчатыми я бы их все-таки назвал, поскольку я не вижу в них подлинного понимания мира техники; за ними, как мне кажется, все еще стоит представление, будто техника есть по своей сущности нечто такое, что человек держит в руках. По моему мнению, это невозможно. Техника по своей сущности есть нечто такое, чем человек сам по себе овладеть не может.

 Шпигель: Какое из только что упомянутых течений, на ваш взгляд, наиболее соответствует времени?

 Хайдеггер: Этого я не знаю. Но я вижу здесь решающий вопрос. Сначала следовало бы разъяснить, что Вы понимаете под соответствием времени, что здесь значит время. Больше того, надо было бы еще спросить, можно ли соответствием времени измерить «внутреннюю истину» человеческих действий и не является ли определяющей деятельностью мышление и поэзия ( das Denken und das Dichten ), вопреки всем гонениям на это словосочетание.

 Шпигель: Но ведь ясно же, что во все времена человек не справляется со своими орудиями; вспомним об ученике чародея. Так не слишком ли пессимистичным будет говорить, что мы не справимся с этим, пусть намного более громадным орудием, современной техникой?

 Хайдеггер: Пессимизм — нет. В деле осмысления, за которое мы здесь попытались взяться, на пессимизме и оптимизме далеко не уедешь. А главное — современная техника вовсе не «орудие» и не имеет уже с орудиями ничего общего.

 Шпигель: Почему же техника должна нас так сильно подавлять?

 Хайдеггер: Я не говорю подавлять. Я говорю, что у нас еще нет пути, который отвечал бы сущности техники.

 Шпигель: Но ведь Вам можно самым наивным образом возразить: чем здесь надо овладевать? Все прекрасно работает. Строится все больше электростанций. Производится много полезных вещей. В высокоразвитой части земного шара человек хорошо обеспечен. Мы живем зажиточной жизнью. Чего здесь, собственно, не хватает?

 Хайдеггер: Все работает. Жутко как  раз то, что все работает и эта работа ведет к тому, что все еще больше начинает работать и что техника все больше отрывает человека от земли и лишает его корней. Я не знаю, испугались ли Вы, — я, во всяком случае, испугался, когда недавно смотрел фотоснимки Земли, сделанные с Луны. Нам даже не нужно атомной бомбы, искоренение человека налицо. У нас теперь сохранились лишь чисто технические отношения. То, где человек живет теперь, — это уже не Земля. Недавно я имел в Провансе долгую беседу с Рене Шаром, он, как Вы знаете, поэт и боец Сопротивления. В Провансе теперь строятся ракетные установки, и земля опустошается невообразимым образом. Поэт, которого как раз нельзя заподозрить в сентиментальности и воспевании идиллий, говорил мне, что происходящее сейчас разрушение человеческих корней — просто конец, если только мышление и поэзия не придут к своей ненасильственной власти.

 Шпигель: Ну, надо сказать, здесь, конечно, приятнее и в течение нашей жизни нам, надо надеяться, еще не придется переселяться; но кто знает: разве человеку предписано находиться на этой Земле? Можно представить, что для человека вообще нет предписаний. Опять-таки, одну из человеческих возможностей мыслимо видеть и в том, что он с этой Земли переберется на другие планеты. Конечно, дело до этого дойдет не скоро. Где это сказано, что место его только здесь?

 Хайдеггер: Исходя из нашего человеческого опыта и истории, насколько я могу судить, я знаю, что все существенное и великое возникало только из того, что у человека была родина и он был укоренен в традиции. Вся теперешняя литература, например, в высшей степени деструктивна.

 Шпигель: Слово «деструктивный» нам мешает здесь Вас понять, между прочим, потому, что именно благодаря Вам и в Вашей философии приобрело очень широкий смысл слово «нигилистический». Нам кажется очень странным слышать слово «деструктивный» применительно к литературе, которую Вы могли бы или должны были бы рассматривать как часть этого нигилизма.

 Хайдеггер: Я хотел бы заметить, что литература, которую я имею в виду, не нигилистична в моем смысле.

 Шпигель: Вы, наверное, видите здесь, как Вы и сами выражались, целое мировое движение ( Weltbewegung ), которое либо ведет к появлению абсолютно технического государства, либо уже привело к нему?

 Хайдеггер: Да!

 Шпигель: Хорошо. Теперь, естественно, встает вопрос: может ли вообще отдельный человек как-то еще повлиять на это переплетение неизбежностей? Или, опять-таки, может ли философия повлиять, могут ли они вместе что-то сделать — в том смысле, что философия толкнет отдельного человека или многих отдельных людей к определенной деятельности?

 Хайдеггер: Если мне будет позволено ответить коротко и, может быть, немного грубо, но на основе долгих размышлений: философия не сможет вызвать никаких непосредственных изменений в теперешнем состоянии мира. Это относится не только к философии, но и ко всем чисто человеческим помыслам и действиям ( Sinnen und Trachten ). Только Бог еще может нас спасти. Нам остается единственная возможность: в мышлении и поэзии подготовить готовность к явлению Бога или же к отсутствию Бога и гибели; к тому, чтобы перед лицом отсутствующего Бога мы погибли.

 Шпигель: Есть ли связь между Вашим мышлением и появлением этого Бога? Есть ли здесь, по Вашему мнению, какая-то причинная связь? Полагаете ли Вы, что мы можем призвать Бога мыслью?

 Хайдеггер: Мы не можем призвать его мыслью; мы можем, самое большое, пробудить готовность ожидания.

 Шпигель: Но можем ли мы что-то сделать?

 defaultХайдеггер: Подготовка готовности  могла бы быть первой помощью. Мир не может быть тем, что он есть и каков он есть, благодаря человеку, но не может и без человека. Это, по-моему, связано с тем, что то, что я обозначаю очень традиционным, многозначным и теперь затасканным словом «бытие» (Sein ), требует человека для своего явления, сохранения и формирования. Сущность техники я вижу в том, что я называю «по-ставом», — многократно осмеянный и, возможно, неудачный термин. Господство по-става значит: человек поставлен, захвачен и используется силой, которая проявляется в сущности техники и которой он сам не владеет. Помочь увидеть это — большего мышления не требует. Философия подошла к концу.

 Шпигель: В прежние времена — и не только в прежние времена — постоянно считалось, что философия многое создает косвенно, редко — непосредственно; что она многое может сделать косвенно, что она помогает пробиться новым течениям. Если у одних только немцев можно назвать имена Канта, Гегеля, вплоть до Ницше, не говоря уж о Марксе, то можно показать, что на кружных путях философия страшно много сделала. Так Вы думаете, что наступил конец этой действенности философии? А когда Вы говорите, что старая философия мертва, что ее больше нет, то надо ли заодно считать, что эта действенность философии, если она раньше и была, сегодня, по крайней мере, уже отошла в прошлое?

 Хайдеггер: Посредством другого мышления косвенное воздействие возможно, но только не прямое, не такое, чтобы мышление как бы каузировало изменение состояния мира.

 Шпигель: Извините, мы не хотим философствовать, здесь мы некомпетентны, но мы видим тут связь между политикой и философией и потому простите, если мы втягиваем Вас в такой разговор. Вы только что сказали, что философия и отдельный человек не могут ничего сделать, кроме…

 Хайдеггер: …этой подготовки готовности держать себя открытым для прихода или для отсутствия Бога. Даже опыт этого отсутствия тоже ведь есть не ничто, а освобождение человека от того, что я в «Бытии и времени» назвал подпадением сущему ( Verfallenheit an das Seiende ). К подготовке этой готовности относится осмысление того, что сегодня есть.

 Шпигель: Но тогда действительно должен прийти еще пресловутый толчок извне — будь то Бог или кто еще. Значит, само по себе своими силами мышление сегодня уже не может быть действенным? Прежде, по мнению современников, а также по нашему общему мнению, такое бывало.

 Хайдеггер: Опять-таки не непосредственно.

 Шпигель: Мы уже называли Канта, Гегеля и Маркса как великих движителей. Но толчки исходили также и от Лейбница — для развития современной физики и тем самым для возникновения современного мира вообще. Кажется, Вы перед этим сказали, что теперь на такого рода действия уже нельзя больше рассчитывать.

 Хайдеггер: В смысле философии — уже нет. Роль прежней философии взяли теперь на себя науки. Для надлежащего прояснения «действенности» мышления надо было бы подробнее уточнить, что здесь можно называть действием и воздействием. Для этого понадобились бы основательные разграничения между «поводом», «толчком», побуждением, подталкиванием, препятствием и содействием, сперва тщательно выяснив положение об основании. Философия распадается на отдельные науки: психологию, логику, политологию.

 Шпигель: А что теперь занимает место философии?

 Хайдеггер: Кибернетика.

 Шпигель: Или тот благочестивый (der Fromme ), кто держит себя в открытости?

 Хайдеггер: Но это уже больше не философия.

 Шпигель: Что же это такое?

 Хайдеггер: Я это называю другим мышлением.

 Шпигель: Вы называете это другим мышлением. Не смогли бы Вы сформулировать это немного яснее?

 Хайдеггер: Задумывались ли Вы над той фразой, которой кончается мой доклад «Вопрос о технике»: «вопрошание есть добродетель мысли»?

 Шпигель: В Ваших лекциях о Ницше мы нашли фразу, которая нам кое-что проясняет. Вы сказали там: «Поскольку в философском мышлении царит наивысшая мыслимая связь, постольку все великие мыслители мыслят одно и то же. Но это то же так существенно и богато, что один мыслитель никогда не сможет его исчерпать, а каждый лишь прочнее связывает другого». Но вот как раз эта философская постройка и пришла теперь, по-вашему, к известному завершению.

 Хайдеггер: Она и завершена, но для нас не превратилась в ничто, а именно в диалоге с нею стала вновь насущной. Вся моя работа по проведению лекций и занятий за последние тридцать лет была в основном лишь интерпретацией западноевропейской философии. Возвращение к историческим основам мышления, продумывание вопросов, которые еще не задавались со времени греческой философии, — это никак не отрешение от традиции. Но я утверждаю: характер мышления традиционной метафизики, которая нашла завершение у Ницше, уже не дает никакой возможности осмыслить силами нашей мысли основные черты пока еще только начинающегося технического века.

 Шпигель: Примерно два года назад в беседе с одним буддийским монахом Вы говорили о «совершенно новом методе мышления», сказав, что новый метод мышления «осуществим пока лишь для немногих людей». Хотели ли Вы этим сказать, что только очень немногие люди могут иметь интуиции, которые, по Вашему мнению, возможны и необходимы?

 Хайдеггер: «Иметь» в очень полном смысле: так, чтобы уметь их известным образом высказать.

 Шпигель: Да, однако переход к работе такого мышления в этом разговоре с буддистом тоже не был Вами явственно изображен.

 Хайдеггер: Я и не могу его явственно изобразить, Я не знаю, как «работает» это мышление. Может даже быть, что путь мышления ведет в настоящее время к молчанию, — чтобы предохранить мышление от превращения в старый хлам за какой-нибудь год. Возможно также, что потребуется 300 лет, чтобы оно стало «работать».

 Шпигель: Очень понятно. Но поскольку мы не будем жить через 300 лет, а живем здесь и теперь, молчание нам противопоказано. Мы — политики, полуполитики, государственные деятели, журналисты и так далее, — мы должны все время принимать какие-то решения. Мы должны устраиваться в системе, в которой мы живем, должны искать пути ее изменения, должны искать узкую тропу реформ или еще более узкую — революции. Помощи мы ждем от философов, пусть хоть косвенной помощи, помощи на кружных путях. И вот мы слышим от Вас: я не могу Вам помочь.

 Хайдеггер: И в самом деле не могу.

 Шпигель: Это должно отпугнуть не-философов.

 im5agesХайдеггер: Не могу, потому что вопросы настолько трудны, что шло бы вразрез со смыслом этой задачи мышления вдруг публично выступать, проповедовать и раздавать моральные оценки. Я позволю себе высказать следующее положение: тайне планетарной сверхмощи неосмысленной сущности техники отвечает предварительность и ненавязчивость мышления, пытающегося мыслить об этом неосмысленном ( Ungedachten ).

 Шпигель: Вы себя не причисляете к тем, кто мог бы указать путь — при условии, что Вас стали бы слушать?

 Хайдеггер: Мне неизвестны никакие пути к непосредственному изменению нынешнего состояния мира, если подобное вообще возможно для человека. Но мне кажется, что мышление, попытка которого была предпринята, могло бы пробудить, высветлить и укрепить ту готовность, о которой шла речь.

 Шпигель: Это ясный ответ. Но только может ли и имеет ли право мыслитель сказать: вот подождите, через 300 лет нам, вероятно, что-нибудь придет в голову?

 Хайдеггер: Дело не идет о том, чтобы только ждать, пока кому-то что-то придет в голову через 300 лет, а в том, чтобы из едва помысленных важнейших черт нынешнего века попытаться — без притязаний на пророчество — мысленно предвосхитить будущее. Мышление — не бездеятельность, оно само по себе уже действие, состоящее в диалоге с судьбой мира. Мне кажется, что идущее от метафизики различение теории и практики и представление о какой-то системе передач между одной и другой закрывает путь к видению того, что я понимаю под мышлением. Может быть, мне будет позволено сослаться на свои лекции, изданные в 1954 году под заглавием «Что называется мышлением»? Может быть, значение нашего времени в том, что как раз эту книгу из всего напечатанного мной читали меньше всего.

 Шпигель: Давайте вернемся опять к началу нашего разговора. Нельзя ли рассматривать национал-социализм, с одной стороны, как осуществление этой «планетарной встречи», а с другой — как последний, наихудший, самый громкий и в то же время самый бессильный протест против этой встречи «планетарно обусловленной техники» и современного человека? Очевидно, что в Вашей личности вынашивается некое противоречие, так что многие побочные продукты Вашей деятельности только и могут быть объяснены, собственно, лишь тем, что различными сторонами Вашего существа, которые не относятся к его философскому ядру, Вы цепляетесь за многие вещи, о которых Вы как философ прекрасно знаете, что они утопичны — скажем, за понятия «родина», «укорененность» и тому подобные. Как это можно совместить: планетарная техника и родина?

 Хайдеггер: Я не сказал бы этого. Мне кажется, что Вы понимаете технику все-таки слишком абсолютно. Я вижу положение человека в мире планетарной техники не как запутанную и неизбежную трагедию; мне кажется, что задача мышления как раз в том, чтобы помочь человеку в границах его возможностей достичь надлежащего отношения к сущности техники. Верно, национал-социализм шел в этом направлении, но эти люди были слишком непритязательными мыслителями, чтобы выработать действительно ясное отношение к тому, что происходит сегодня и что надвигалось на нас уже в течение трех столетий.

 Шпигель: Это ясное отношение — может быть, оно есть теперь у американцев?

 Хайдеггер: У них его тоже нет; они все еще увязают в таком мышлении, которое, хотя и выдвигает в качестве прагматизма на первое место техническое оперирование и манипулирование, в то же время закрывает дорогу к осмыслению сути современной техники. Между тем то там, то здесь в США предпринимаются попытки освободиться от прагматистски-позитивистского мышления. И кто из нас решится предсказать, не пробудятся ли в один прекрасный день в России или в Китае прадревние традиции такого «мышления», которое позволит человеку достичь свободного отношения к миру техники?

 Шпигель: Если ни у кого этого нет и если философ не может этого дать людям…

 Хайдеггер: Как далеко я ушел в своем опыте мысли, каким образом этот опыт может быть в будущем воспринят, сколь плодотворно преобразован — не мне судить. В последний раз в 1957 году, в юбилейном докладе по случаю годовщины Фрейбургского университета, озаглавленном «Закон тождества», я решился посредством нескольких мыслительных шагов по­казать, почему для мышления, ощутившего, в чем покоится суть современной техники, открывается возможность того, что человек технического века вступит в отношение к такому требованию, которое он не просто способен услышать, но которому он, наоборот, сам всегда был.

 Мое мышление находится в неразрывной связи с поэзией Гёльдерлина. Я считаю Гельдерлина не просто одним из поэтов, творчество которого наряду с творчеством многих других изучается историками литературы. Для меня Гёльдерлин — поэт, который указывает в будущее, который ожидает Бога и который поэтому достоин того, чтобы не остаться всего лишь предметом историко-литературных изысканий.

 Шпигель: Кстати о Гёльдерлине — просим извинить нас, если мы зачитаем еще одну цитату. В Ваших лекциях о Ницше Вы сказали, что «по-разному ощущавшееся противоборство дионисийского и аполлинического, священной страсти и трезвого изображения есть скрытый стилевой закон исторического призвания немцев, и когда-то этот закон должен найти нас готовыми и пригодными для его выражения. Эта противоположность — не просто формула, с помощью которой мы можем описывать «культуру». Гёльдерлин и Ницше, явившие это противоборство, поставили знак вопроса перед задачей немцев обрести свое историческое существо. Поймем ли мы этот знак? Одно несомненно: история нам отомстит, если мы его не поймем». Мы не знаем, в каком году Вы это написали, нам представляется, что это был 1935 год.

 Хайдеггер: Вероятно, эта цитата взята из лекции о Ницше, озаглавленной «Воля к власти как искусство», 1936/37 годов. Но это могло быть сказано и в последующие годы.

 Шпигель: Да, так Вы могли бы немного разъяснить это? Здесь мы переходим с путей всеобщности к конкретному предназначению немцев.

 Хайдеггер: Сказанное в этой цитате я мог бы выразить еще таким образом. Я думаю, что только в той части мира, где возникла современная техническая цивилизация, может быть подготовлен поворот и что он не может произойти путем принятия зен-буддизма или каких-либо других восточных способов понимания мира. Для переосмысления потребуется помощь европейской традиции и ее новое усвоение. Мышление может преобразиться лишь с помощью мышления, имеющего тот же источник и то же призвание.

 Шпигель: Вы полагаете, что именно в том самом месте, где техническая цивилизация возникла, она должна…

 Хайдеггер: … быть снятой в гегелевском смысле, — не устраненной, а именно снятой, но не только человеком.

 Шпигель: И Вы приписываете здесь немцам особую задачу?

 Хайдеггер: Да, в этом смысле, в диалоге с Гёльдерлином.

 Шпигель: Считаете ли Вы, что немцы специально приспособлены для осуществления такого поворота?

 Хайдеггер: Я думаю при этом об особом внутреннем родстве немецкого языка с языком и мышлением греков. Сегодня мне то же постоянно подтверждают французы. Когда они начинают мыслить, то говорят по-немецки; они уверяют, что со своим языком не могут далеко продвинуться.

 Шпигель: Объясняете ли Вы именно этим Ваше столь сильное влияние в романских странах, в частности у французов?

 Хайдеггер: Потому что они видят, что со всей своей рациональностью они уже не успевают за сегодняшним миром, когда речь заходит о том, чтобы понять источники его существа. Мышление столь же мало поддается переводу, как и поэзия. Конечно, его можно передать описательно. Но как только пытаются дать буквальный перевод, все изменяется.

 Шпигель: Неуютная мысль.

 ima7gesХайдеггер: Было бы хорошо, если бы к этой неуютности отнеслись с большей мерой серьезности и осознали, наконец, какие тяжелые последствия имело изменение греческого мышления при его переводе на римско-латинский язык — событие, которое до сих пор мешает нам надлежащим образом осмыслить основные термины греческого мышления.

 Шпигель: Господин профессор, мы все же всегда хотели бы исходить из оптимистической точки зрения, что нечто может быть сообщено и переведено, потому что если мы откажемся от этого оптимизма — то есть что содержание мышления может быть сообщено через языковые преграды — нам грозит провинциализм.

 Хайдеггер: Сможете ли Вы назвать греческое мышление «провинциальным» в отличие от способа представлений, господствовавшего в Римской империи? Деловые письма могут быть переведены на все языки. Науки — то есть, опять-таки, для нас теперь уже естественные науки, с математической физикой в качестве основы — могут быть переведены на все мировые языки; вернее, их не переводят, а просто говорят сразу на одном и том же математическом языке. Здесь мы затрагиваем обширную и с трудом поддающуюся оценке сферу.

 Шпигель: К нашей теме, может быть, имеют отношение еще и вот какие соображения. В данный момент у нас происходит — без преувеличения — кризис демократически-парламентской системы. Мы имеем этот кризис уже давно. В особенности он проявляется в Германии, но не только в Германии. Мы наблюдаем его и в таких классических странах демократии, как Англия и Америка. Во Франции так даже и вообще уже больше нет никакого кризиса. Вот вопрос: можем ли мы получить от мыслителей — хотя бы в виде производимого ими «побочного продукта» — указания на то, что либо эту систему нужно заменить новой, и тогда как она должна будет выглядеть, — либо же возможна какая-то реформа, и тогда каким образом эту реформу можно было бы осуществить. Иначе мы далеко не уйдем и получится, что необразованный в философском отношении человек — а таким обычно бывает и тот, кто руководит событиями (хотя и не определяет их), и тот, кто находится во власти событий, — что этот человек будет принимать неверные решения, даже, может быть, допускать ужасные промахи.

Итак, не следует ли философу быть готовым к тому, чтобы подумать, каким образом люди могли бы устроить свои взаимоотношения в этом мире, который они сами технизировали, но который, может быть, действительно подчинил их своей власти? Не вправе ли они ждать от философа указаний на то, как он представляет возможность дальнейшей жизни, и не окажется ли философ в какой-то степени профессионально несостоятельным — пусть даже в очень малой степени, — если ничего по этому поводу не сможет сказать?

 Хайдеггер: Насколько я могу судить, отдельный человек не в состоянии обозревать своей мыслью весь мир в целом так, чтобы это позволяло ему давать практические указания, тем более если перед ним стоит еще задача заново найти основу для самого мышления. Пока мышление с достаточной серьезностью относится к самому себе перед лицом великой традиции, подгонять его на то, чтобы оно вырабатывало какие-то практические указания — значит требовать он него непосильного. Да и как оно могло бы это сделать? В области мышления не существует авторитетных высказываний. Единственную меру для мышления задает сам предмет мышления. Но этот предмет есть как раз нечто наиболее спорное. Чтобы уяснить существующее положение вещей, требуется прежде всего рассмотреть соотношение между философией и науками, технические и практические успехи которых делают философское мышление в наше время, по-видимому, все более и более излишним. Тяжелому положению, в котором оно оказалось даже в отношении своих собственных задач, соответствует отрицательное отношение — оно находит питательную почву как раз в той господствующей позиции, которую заняли теперь науки, — к мышлению, которое вынуждено отказать в ответе на выдвигаемые злобой дня практически-мировоззренческие вопросы.

 Шпигель: Господин профессор, в сфере мышления не существует авторитетных высказываний. Тогда нет ничего поразительного и в том, что современное искусство тоже затрудняется делать авторитетные высказывания. Тем не менее,  Вы назвали его «деструктивным». Современное искусство часто рассматривает себя как экспериментальное искусство. Ваши работы тоже являются попытками…

 Хайдеггер: Я охотно принимаю поучения.

 Шпигель: … попытками, исходящими из ситуации разобщенности человека и художника, а из 100 попыток всегда можно то там, то здесь обнаружить удачную.

 Хайдеггер: Вот в чем большой вопрос: где сегодня искусство? Каково его место?

 Шпигель: Хорошо, но Вы требуете тут от искусства такого, чего от мышления уже не требуете.

 Хайдеггер: Я ничего не требую от искусства, Я говорю только: вопрос в том, какое место занимает искусство.

 Шпигель: Если искусство не знает своего места, то оно уже поэтому деструктивно?

 Хайдеггер: Хорошо, вычеркните это. Но я хотел бы заявить, что никак не вижу у современного искусства путеводной нити. Главное остается неясным, в чем оно само видит или хотя бы в чем ищет собственную суть.

 Шпигель: Для художника тоже не существует обязательность традиции. Он может найти что-то красивым и в таком случае сказать: да, так можно было писать картины 600 лет тому назад, или 300 лет тому назад, или 30 лет, Но сейчас он уже так не может. Даже если бы он захотел, он уже не смог бы так сделать. Иначе самым великим художником окажется гениальный фальсификатор Ханс фон Меегерен, потому что он сможет писать «лучше», чем другие. Но это теперь не пойдет. Значит, и художники, и писатели, и поэты находятся в той же ситуации, что и мыслители. Как часто нам приходится говорить: закрой глаза.

 imagesХайдеггер: Если в качестве рамок для выяснения места искусства, поэзии и философии взять «культурное производство», то тогда они окажутся равноправными, Но когда ставится под вопрос не только это производство, но и то, что называется «культурой», то осмысление этих стоящих под вопросом вещей попадет в сферу задач мышления, бедственное положение которого трудно представить.

Самая же большая беда мышления заключается в том, что сегодня, насколько я могу видеть, мы еще не слышим мыслителя, который был бы достаточно «велик», чтобы непосредственным и отчетливым образом повернуть мышление к его собственному делу и тем самым вывести его на дорогу. Для нас, сегодняшних, величие дела мышления слишком велико . Может быть, мы способны трудиться над проторением узких и недалеко ведущих троп перевала.

 Шпигель: Господин профессор Хайдеггер, мы благодарим Вас за эту беседу.

1 балл2 балла3 балла4 балла5 баллов (4 голос, оценка: 5,00 из 5)
Загрузка...

Читайте ещё по теме:


комментариев 26

  1. Игорь Касьяненко:

    Позволю себе один совет и несколько комментариев. Советую читать это интервью с любого места, но за несколько заходов. Тут очень много всего. В различных наших обсуждениях мы постоянно апеллируем к обсуждаемой тематике.
    Теперь комментарии. Пока всего три.
    1. Читая интервью задумываешься а до какой степени можно зайти в сотрудничестве с режимом, ради реализации своего, казалось бы, мегаважного и совсем не политического дела: фестиваля например творческого под эгидой….
    МХ принял ректорство ради высокой цели спасения университета и до конца дней остался с репутацией человека сотрудничавшего с фашизмом.
    2. Немцы осудили фашизм и отстранили от государственной жизни даже таких великих, как Хайдеггер. А почему украинцы, говоря о голодоморе, называют только коммунизм и Сталина, но совсем не упоминают украинских командиров продотрядов и местных украинских начальников, которые забирали последнее, видя последствия этого не из дали кабинетов, а конкретно своими глазами? Они так и не будут осуждены?
    3. МХ говорит, что у человечества пока нет строя отвечающего планетарному масштабу современной техники. Может наши неудачные попытки построения демократии именно потому и не удачны, что демократия как и тоталитаризм – это вчерашний день государства?

    • Микола Данько:

      Обережно з Гайдеггером, пане Касьяненко! Від захоплення ідеями Гайдеггера зовсім недалеко вже і до провінціалізмиу, захоплення кугутським селом і (о, Боже!) до розуміння хвошистських схем сприйняття світу. Коротше, до всього того, від чого Ви так тікаєте. Крім того, категорія буття, вона, знаєте, розчиняє, а не згущує індивідуальне начало.

      • Игорь Касьяненко:

        «Крім того, категорія буття, вона, знаєте, розчиняє, а не згущує індивідуальне начало» — абсолютно согласен. К этому и стремимся. smile И вообще, согласен со всем. Мы с Хайдеггером будем осторожно.
        Только можно без панов и прочих господ? Пожалуйста….. Лучше просто по имени….

      • ПолФердинанд - М. Данько:

        Чтобы иметь свою точку зрения, и предостерегать, Вам же, М.Данько, надо было сначала прочесть материал, изучить досконально. А из этого следует-УВЛЕЧЬСЯ,-пойти за автором, а как иначе? И только потом, обогатившись новым знанием, новым мнением, приложив к себе чужой угол зрения, укрепив точку сборки своего мировоззрения, — только тогда обрели смелость спорить с автором… Отрицать его.
        А почему Вы решили взять ник М.Данько? Вы-поэт??

        Очень интересное интервью! Спасибо И.К.за возможность ознакомиться !

        • Игорь Касьяненко:

          Уважаемый ПолФердинанд! Микола Данько в теме. Я его знаю. Он — умница. Мы ему рады….

          • ПолФердинанд:

            А кто против
            …размышляю для себя: почему бы не прочесть, не увлечься…
            И помню хорошо Данько… отсюда вопрос

  2. «Может наши неудачные попытки построения демократии именно потому и не удачны, что демократия как и тоталитаризм – это вчерашний день государства?» Мне кажется, что молодёжь знает ответ на этот вопрос, но поделится с нами не может, потому что наше мышление протекает в разных плоскостях и пересекается только в физиологии.

    • Прохожий:

      У молодёжи нет выхода. Она должна найти ответ на этот вопрос.И это большая ответсвенность.Национал-социалистическая молодёж Геррмании вроде бы нашла в 1930 году ответ на этот вопрос.И это кончилоськошмаром…
      В Украине тоже уже есть национал-социалистическая партия «Свобода» . Печально будет если молодёжь выберет её версию будущего . …

  3. Миросозерцатель:

    …могу ли я, будучи самым обычным человеком, не соглашаться с Гением? Ведь Творец нас обоих наделил возможностью мыслить! А дважды-два всегда будет равно четырем, не зависимо от того, кто и что думает по этому поводу. Отсюда имеем — истина всегда одна (а не у каждого своя, как любят часто заявлять словоблудцы)!
    Интервью очень интересное, очень. Жаль только, что каждый его понимает по своему.
    Мне кажется нельзя ставить в один ряд такие факты, как сотрудничество с фашизмом и попытка спасти университет. Это события разного уровня значимости для людей и для человечества. Кажется и Хайдеггер тоже хотел это сказать.
    При частном рассмотрении — да, это аморально, хотя в 33-м году национал-социализм еще не раскрылся во всей своей красе, хотя и просматривались его истинные цели. Но чем ближе мы смотрим, тем меньше мы видим!
    Посмотрите новый фильм «Иллюзия обмана», там очень красиво проиллюстрирована эта мысль. А ведь так нас и обводят вокруг пальца, все время, каждый день, по телевизору и на бигбордах, про голодомор и про Евросоюз.
    И мы послушно пялимся на выставленный перед носом пальчик, не видя что делается вокруг, не отслеживая многих процессов которые были запущены даже не в этом веке и имея цели, сроки достижения которых запланированы даже не в этом дясятилетии.
    …напрашивается только вопрос:
    почему Хайдеггер попросил опубликовать свое интервью только после его смерти?

    • Игорь Касьяненко:

      «Но чем ближе мы смотрим, тем меньше мы видим!» — и да и нет. Мы просто другое видим…. Издали — макромир ,вблизи — микромир….

      «Отсюда имеем — истина всегда одна» — не уверен .Вот отрывок из интервью
      «Хайдеггер: Деловые письма могут быть переведены на все языки. Науки — то есть, опять-таки, для нас теперь уже естественные науки, с математической физикой в качестве основы — могут быть переведены на все мировые языки; вернее, их не переводят, а просто говорят сразу на одном и том же математическом языке. .»- Дважды два для всех четыре, но что для русского ужас как хорошо, то для немца алес капут.
      Мы тут приводили историю перевода стихотворения Гёте на японский. Мышление перевести ещё сложнее. А есть же ещё и понимание перевода реципиентом… Отсюда и множество истин, точнее трактовок одного слова..

      «почему Хайдеггер попросил опубликовать свое интервью только после его смерти?» — хороший вопрос… он попытался в интервью ответить…
      » Хайдеггер: Насколько я могу судить, отдельный человек не в состоянии обозревать своей мыслью весь мир в целом так, чтобы это позволяло ему давать практические указания, тем более если перед ним стоит еще задача заново найти основу для самого мышления»… — мне кажется он не был уверен в том, что сказанное не будет трактовано в свете нового времени так, как трактовались его высказывания периода тридцатых годов….

      • Миросозерцатель:

        Игорь! Не падайте в моих глазах! Не скатывайтесь до словоблудия!
        Пора перестать прятаться за авторитетными мнениями и начинать размышлять самому.
        Дважды-два всегда будет четыре, во всяком случае в нашем трехмерном мире, на какой бы язык вы не перевели фразу обозначающую это действие. Совесть, честь, порядочность — всегда остануться таковыми, как бы не хотелось некоторым мерзавцам подменить эти понятия толерантностью и либерализмом.
        И если мы всетаки в своем сознании разворотимся, то Истина не поменяется!

        Что же касается времени публикации этого интервью, возможно Хайдеггер не хотел пускаться в полемику с современниками…
        …а еще когда человека уже нету, довольно легко заниматься той же подменой понятий в его высказываниях, и не дать возможности людям понять истинный гений великого человека. Ведь не важно что Галлилей сказал, важно , что его при жизни почти никто не услышал.

        Посмотрите «Иллюзию обмана», хороший фильм. Этот механизм обмана действует не только среди фокусников.

        • Светлана Юрьевна Ткаченко:

          Совершенно с Вами согласна, уважаемый М-ь! Этого поэта давно надо немного уронить в переносном смысле и принудить именно к мировоззренческому способу выживаемости! Часто встречая его в городе, со мной случается приступ Синдрома Стендаля от его шума и прекрасного вида с гитарой! Этот рифмующий субъект просто фонтанирует идеями, перебивая самого себя стишащего, чем вызывает одышку и тахикардию! А я не всегда хожу по улицам с таблетками!
          И ещё! Ко вниманию редакции! Он называет меня уважаемой, а сам ехидничает!

        • Игорь Касьяненко:

          Уважаемый Миросозерцатель! Давайте попробуем внимательно читатьтексты друга. Иначе я буду вынужден повторяться.
          Вы сказали: «Дважды-два всегда будет четыре, во всяком случае в нашем трехмерном мире, на какой бы язык вы не перевели фразу обозначающую это действие. »
          В приведенной мною цитате МХ сказано: «Деловые письма могут быть переведены на все языки. Науки — то есть, опять-таки, для нас теперь уже естественные науки, с математической физикой в качестве основы — могут быть переведены на все мировые языки; вернее, их не переводят, а просто говорят сразу на одном и том же математическом языке. .»
          Далее Вы говорите: «Совесть, честь, порядочность — всегда остануться таковыми, как бы не хотелось некоторым мерзавцам подменить эти понятия толерантностью и либерализмом.»
          А вот тут я абсолютно не уверен, что все мы, говоря эти слова, имеем ввиду одно и то же. И уж тем более что одно и то же имел ввиду под словом «совесть» нацист, работавший «на совесть» над сжиганием евреев и человек,делившийся последними куском хлеба в голод. В обсуждаемом нами интервью сказано:

          Хайдеггер: Я думаю при этом об особом внутреннем родстве немецкого языка с языком и мышлением греков. Сегодня мне то же постоянно подтверждают французы. Когда они начинают мыслить, то говорят по-немецки; они уверяют, что со своим языком не могут далеко продвинуться.
          Шпигель: Объясняете ли Вы именно этим Ваше столь сильное влияние в романских странах, в частности у французов?

          Хайдеггер: Потому что они видят, что со всей своей рациональностью они уже не успевают за сегодняшним миром, когда речь заходит о том, чтобы понять источники его существа. Мышление столь же мало поддается переводу, как и поэзия. Конечно, его можно передать описательно. Но как только пытаются дать буквальный перевод, все изменяется.
          Относительно же полемики могу только снова сослаться на МХ:
          Хайдеггер: Самая же большая беда мышления заключается в том, что сегодня, насколько я могу видеть, мы еще не слышим мыслителя, который был бы достаточно «велик», чтобы непосредственным и отчетливым образом повернуть мышление к его собственному делу и тем самым вывести его на дорогу. Для нас, сегодняшних, величие дела мышления слишком велико . Может быть, мы способны трудиться над проторением узких и недалеко ведущих троп перевала.

          • Миросозерцатель:

            Правильно воспитанная совесть хозяина не грызет, да Игорь? Это Вы имели ввиду когда писали о нацисте?
            Вы безусловно человек начитанный, эрудированный, именно по этому с Вами спорить очень сложно. У Вас на все есть готовый ответ. Но разве это не свидетельствует о том, что это не Ваши ответы? Вы не задумываетесь над собственным мнением — оно давно сформулировано «признанными авторитетами».
            А вы задумайтесь! Не потому ли Вам иногда бывает грустно и одиноко? Я читал Ваши стихи. Я даже был на паре Ваших концертов. Вы ведь не станете утверждать, что Ваши стихи это не Ваше отношение к жизни? Не ищите ответов на свои вопросы в творчестве других, отвечайте САМИ, формулируйте СВОИ мысли, стройте собственные планы, воплощайте их в жизнь и несите ответственность за содеянное, за след оставленный в жизни!
            И тогда совесть будет ассоциироваться С ВЕСТЬЮ Творца, а не с трактовкой термина в словаре или библии. Как вы сами понимаете, двух определений при таком рассмотрении быть не может! И только от Человека зависит, правильно ли он понимает эту ВЕСТЬ!
            ИСТИНА может быть только одна!!! Дважды-два равно четыре! Это не математика! Это простейшая иллюстрация для понимания законов нашей вселенной. Вы ведь человек искусства, у вас как ни у кого должно быть развито образное мышление. Пройдите сами по этому пути без помощи готовых ответов из книг и выйдите к СВЕТУ! Древних Славян называют дикими язычниками-огнепоклонниками. Глупости! Наши предки поклонялись не огню, а СВЕТУ, Знаниям, хранящимся в Ноосфере Вернадского, как в сейфе, по каплям овладевая ими, по одному щелчку вскрывая кодовые замочки. Зачем же Вы доверяете другим взять это Богатство, и выдавать Вам в переработанном виде, как проценты с депозита?

            Светлане Юрьевне Ткаченко
            Разве плохо, если у человека много идей..?
            А то что он ехидничает…
            Может он к Вам не равнодушен и маскирует свое восхищение Вами за колкими репликами! ;)

        • Тёзка:

          А Вы читали стихи Касьяненко или его суждения? Это же цитатник.
          Насколько верны мои наблюдения, именно он, среди немногих в Сумах -да и в сети-говорит толковые вещи и мыслит совершенно отлично от общепринятого

          • Игорь Касьяненко:

            Тезке — Спасибо, друг!

            Миросозерцателю: Ну вот мы говорим на одном языке и не понимаем друг друга. Классическая иллюстрация того, о чём говорил Хайдеггер. Я на него ссылаюсь потому что мы обсуждаем его интервью и потому что он — великий мыслитель. Сейчас объясню, что это значит.
            Первый человек, который додумался, что 2Х2=4 был гением, а для других это стало обязательной школьной программой. МЫ уже не можем начинать мыслить заново,после Хайдеггера, Ницше, Канта…. Мы должны мыслить дальше. И опираться на них .

            А сейчас я приведу ещё цитату из Милорада Павича. Она довольно объёмная, но я не могу удержаться.Это из «Пейзаж нарисованный чаем» Некоего профессора Разина заставляют вступать в партию. Он убегает в Сибирь, там притворяется неграмотным и работает дворником,чистит снег.. Далее по тексту
            » Слава лучшего снегочистильщика, сопутствующая Алексею Федоровичу (под этим именем Разин
            объявился по своему новому местопребыванию, и так его здесь звали), ко многому обязывает всех, в том числе и самого Алексея Федоровича. Поэтому он должен вступить в коммунистическую партию. Причем незамедлительно. Это имело бы весьма положительный отклик также и за пределами области, так сказать в
            широком аспекте… Услышав это предложение, Разин похолодел. Мозг его заработал с бешеной
            скоростью, но, услышав кашель ветра в окошке, он прекратил свои размышления
            и произнес: — Дорогой товарищ, я ведь неграмотный. Разве можно таких принимать в
            партию? — Ничего, Алексей Федорович, ничего. Таких, как вы, у нас много. Наша Наталья Филипповна Скаргина показывает им буковки, ведет, значит, ликбез, вот мы вас туда и определим, к прочим неграмотным. Как научишься грамоте, начнешь и на собрания приходить, а до тех пор, примерно с месяц, мы тебя
            беспокоить не будем. Федор Алексеевич направился к Наталье Филипповне. В красиво срубленном
            деревянном доме в прихожей стояла куча лопат и двадцать четыре пары валенок.Он тоже разулся и вошел в комнату с чрезвычайно низким потолком,заставленную партами. За ними сидели двадцать четыре посетителя ликбеза, ведомого Натальей Филипповной. От их мокрой одежды шел пар, они покусывали
            вставочки своих ручек и выводили под диктовку Скаргиной букву «и»: «Ведем тонкую косую линию, а затем прямую с нажимом…» В углу подпрыгивала топившаяся печка-буржуйка, проливая воду из кипевшего железного чайника. Наталья Филипповна восседала за столом. Увидев новичка, который спиной
            обтирал потолок, она радостно обратилась к нему со следующим приветствием: — Нагинай, нагинай головку-то! Так и нужно, когда с учительшей здороваешься! Затем и потолок пониже сделан, чтобы вас прижимать, чтоб вытут не форсили!
            Она усадила Федора Алексеевича за парту и дала ему стакан чаю, причем выяснилось, что Наталья Филипповна Скаргина не сидела, а стояла за своим столом, ибо она была такого росточка, что когда учительша сидела, можно было подумать, что она стоит. Затем Наталья Филипповна повернулась к доске,
            достала из уха кусочек мела и перешла к уроку арифметики. — Один прибавить один, — писала и громко складывала вслух Наталья Филипповна, — или один плюс один будет два! И в понедельник, и во вторник
            — всегда. И вчера было два, и будет во веки веков два и только два.
            В комнате было жарко, печь начала скакать, точно с цепи сорвалась, и все громко повторяли вслух «Один плюс один будет два».
            Федор Алексеевич и сам взял карандаш, чтобы переписать написанное на доске. Но не выдержал. Он вдруг осознал, что с тех пор, как взялся за лопату и начал чистить снег, он перестал потеть, и все, что не испарилось за это время, должно было из него куда-то выйти. Итак, впервые за последнее время он не выдержал. Он решительно встал, ударившись головой о потолок, вышел к доске и, к изумлению всех присутствующих, прежним своим уверенным голосом обратился к онемевшей Наталье Филипповне:
            — Да ведь это, дорогая Наталья Филипповна, математика XIX века.
            Позвольте вам заметить! Сегодняшняя, современная математика придерживается совсем иных концепций. Ей известно, что один плюс один отнюдь не всегда будет два. smile smile smile smile
            Дайте-ка мне на минутку мел, и я вам это докажу. И Федор Алексеевич начал со своей врожденной быстротой писать на доске цифры. Уравнение выстраивалось за уравнением, в аудитории стояла мертвая
            тишина, профессор впервые за последние несколько лет занялся своим делом; правда, поневоле согнувшись, он не мог как следует видеть то, что писал, мел как-то странно скрипел, и неожиданно, совершенно против ожиданий Федора Алексеевича, результат вдруг получился опять 1+1=2.
            — Минуточку! — воскликнул Федор Алексеевич. — Тут что-то не так!
            Секунду, секунду, сейчас мы увидим, где вкралась погрешность!
            Однако в голове у него вертелась какая-то бессмыслица: «Все проигранные карточные партии составляют одно целое». Из-за этого он не мог считать. Мысли гремели в нем, и грохот мыслей заглушал все остальное. Но беспримерный опыт выручил профессора. Он понял, где найдет ошибку, и рука его, постукивая
            мелком, полетела по рядам написанных Цифр, с которых уже начала осыпаться
            белая пыль. В ту же минуту весь класс, все двадцать четыре дворника, все, кроме
            учительницы Натальи Филипповны Скаргиной, стали громко подсказывать ему
            решение:
            — Постоянная Планка! Постоянная Планка!» smile

          • Миросозерцатель:

            А ведь опять мысли не Ваши…
            …а жаль!

          • Игорь Касьяненко:

            Это не мысль, а забавная литературная иллюстрация ) — если о Павиче. Ну весело же! %)
            А относительно остального — идеально было бы, если бы мы обсуждали мысли Хайдеггера в данном контексте и использовали для этого свои мысли…
            А Вы, Миросозерцатель, как мне кажется, пытаетесь Хайдеггера отодвинуть и перейти напрямую к обсуждению Ваших мыслей, рождённых от других источников информации. Это нечестно по отношению к Мартину…. smile

          • Миросозерцатель:

            Про отношение к Мартину согласен с Вами.
            Но почему я не могу поразмыслить над тем, над чем размышлял сам Мартин?
            Почему мы должны размышлять над мыслями Хайдеггера?
            Мне кажется цель любого философа заставить людей задумываться не о нем, а о проблеммах которые он подымает. Или я не прав?

  4. Игорь Касьяненко:

    Миросозерцателю. «Почему мы должны размышлять над мыслями Хайдеггера?
    Мне кажется цель любого философа заставить людей задумываться не о нем, а о проблемах которые он подымает. Или я не прав?» — конечно о проблемах. Но философ — не обычный человек. Он так живёт, что его жизнья вляется частью его философии .
    Кроме того, мы же не собираемся зацикливаться навсегда на жизни Мартина. В мире множество интересных людей и мыслей. Но в этом конексте хотелось бы говорить о нём…
    .
    Это как джаз. Музыканты берут известную мелодию и, отталкиваясь от неё импровизируют, уходя порой очень далеко.Но всегда к ней возвращаются. А в следующий раз берут другую мелодию…
    Здесь такой мелодией является Мартин Хайдеггер. Но что -то из нас пока плохие получаются джазисты sad

    • Ирина Проценко:

      Классная идея-вести полемику по-джазовому smile Ведь, как в джазе…? После каждой удачной соло-фразы, да и вообще за АВТОРСКУЮ фразу-интерпретацию, дружно аплодируют, а не бросаются смычками 8) Поэтому, они такие дружные и я люблю джаз smile smile smile Кстати о полемике… Я Рите Викторовне пообещала воплотить её мечту-лодки по реке, наполненные друзьями беседствующими *JOKINGLY*
      За неимением реки (из Ритыных грёз), предложила такой вариант катания: всем слушающим раскачиваться на качелях, групповых и не очень, лектор, в свою очередь, тоже раскачивается на индивидуальных качелях напротив слушателям, которые, раскачиваясь, попадают в банку (внизу, на траве) вопросиками на сложенных бумажечках,- кому удастся попасть-на тот вопрос будет и ответ. Короче, сплошной Фрагонар! И одеваться по форме *THUMBS UP* Osmile Osmile
      Скрип качелей.. падающие плоды… цикады… лёгкое повизгивание женщин: «ах, Вы не ловки-надавили пальчик» или: «попадиииите моим вопроооосиком-я промахнуууулась» *KISSING*
      Призываю всех к мирной беседе. Особенно читающих этот сайт, но почему-то не пишущих. Перешагните через своё потребительское *JOKINGLY* Вы-не квартиранты, а жители сайта, т.е.-жители нашего Дома Культуры smile Или даже -просто культуры Ну, какая ни есть… :-*

  5. Нина Мамедова:

    Спасибо за статью. Кратко. Хорошее интервью Хайдеггера. Сначала с ним Шпигель выяснил отношения, при которых Хайдеггер был уклончив и постарался,чтобы за его ответы на тему «сотрудничанье c Рейхом» на него не навешали еще собак.
    Но потом — блестящие ответы Мыслителя, вызывающие каждым словом желание параллельного проплывания мыслью темы и во время этого синхронного плавания ощущаешь восхищение и умиротворение от причастности к воздействию мысли на мир в смысле «побуждения готовности ожидания» Его. Задело, конечно, его «упрямое» (оснований у него более чем!) мнение, что философия — дело немцев, что дело немецких философов продолжить начатое греками, немцы эстафету приняли, чему способствовало само строение немецкого языка, его четкость, аккуратность, логичность. Все западные философы смотрели только в одну строну — на запад. Я отдаю им честь, всем великим немецким философам- Канту, Гегелю, Хайдеггеру, Фихте, Кузанскому, братьям Гумбольтам и т.д. Но люблю Ильина, Семена Франка, Карсавина, Розонова, Бердяева, Лосских, Лосева.

  6. Игорь Касьяненко:

    «Но потом — блестящие ответы Мыслителя, вызывающие каждым словом желание параллельного проплывания мыслью темы и во время этого синхронного плавания ощущаешь восхищение и умиротворение от причастности к воздействию мысли на мир в смысле «побуждения готовности ожидания» Его. » Солидарен. *THUMBS UP*

  7. Скрипач:

    Мераб Мамардашвии,говоря о Канте: «Мы способны понять то, что написано в философском тексте,лишь в том случае, если сумеем воспроизвести в нём (не слова, а сказанное в нём) как возможность нашего собственного мышления… То есть закон состоит в том, что если кто-то когда-то выполнил акт философского мышления, то в нём есть всё, что вообще бывает в философском мышлении».

    • Евгений Фулеров:

      Скрипач, спасибо за цитату. Я бы из таких цитат сделал экзаменационные билеты на философский факультет. Кто поймет хотя бы с третьего раза, тех зачислять. Остальных – на журналистику.
      Меня бы не приняли. Мне пришлось раз десять перечитывать.

  8. Ronny:

    «Мы способны понять то, что написано в философском тексте,лишь в том случае, если сумеем воспроизвести в нём (не слова, а сказанное в нём) как возможность нашего собственного мышления…»

    Это в свою очередь близко перекликается с греческим образом Творения в его первозданной форме— Поэзии в ее истинном смысле. Автор уже не говорит, он как будто все еще хочет кричать это, но нет подходящих слов. Восток и Азия — молчание, Запад — исповедь. Каждое слово — реально, оно создает мир из ничего, продолжая промысел Господень. Понимание этого и молчание — Будда, понимание и творение — Иисус (как символ).

    Но чего я не мог и не могу понять в Западе и потомках СССР — этой блъ—гиперсоциальности. Чего с людьми такое, они кучкуются, даже ненавидя друг друга, вопиющее нежелание сталкиваться со своей природой, понимание себя вечно через кого—то другого, по возможности в самых жестких условиях. (Заходите смотреть фото на tambralinga.com). %)

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован.


3 + 7 =