О портретах и цветах Ирины Проценко

Автор: Нина Мамедова · 27.08.2020

В сумской городской галерее с 14 июля по 2 августа 2020 года проходила выставка работ художницы Ирины Проценко.

Творчество Иры Проценко — это явление для нашего города. Выставки ее работ не перестают обращать на себя внимание и этому есть объяснение. В недавно прошедшей выставке Иры отсутствует социальная составляющая, которая присутствовала в ее зимней выставке с ее отсылом к мирозданию. В этой летней только цветы и только люди. Но…

Просто так пройти мимо портрета, открывающего выставку «Цветы и люди», невозможно.

Это портрет дочери. Написан он в мягком солнечно-золотистом с коричневым цвете. Тема материнства женщины-художника не может не быть одной из самых главных ее тем. Это то, с чем мы, матери, рождаемся и умираем – болью и заботой о детях.

Это как в песне Роджера Уотерса «Mother»:

Mother do you think they’ll drop the bomb
Mother do you think they’ll like the song
Mother do you think they’ll try to break my balls
Ooooh aah, Mother should I build a wall
Mother should I run for president
Mother should I trust the government
Mother will they put me in the firing line
Ooooh aah, is it just a waste of time…
Есть множество переводов этой песни, в том числе и гоблинский, насмешливый, ироничный, который, по правде говоря, понравился, потому что заставил улыбнуться, заставил по-другому взглянуть на известную миру песню. Этот несерьезный перевод ставит самые серьезные вопросы-претензии к взрослеющему человеку, а именно вопросы самовоспитания личности, несмотря на все обстоятельства, на все, что мешает (или закаляет) с детства становлению личности. У Роджера получилось: прожив всю жизнь без отца, Роджер Уотерс довел до крайности исходный травматизм, который обернулся, к счастью, блестящим творческим успехом.

На самом деле все сложнее, чем вся песня, чем все тексты.

Где взять для наших сумских детей материал для самовоспитания? С самого младенчества развлечением для большинства сегодняшних сумчан это прогулки с мамой-папой, а по взрослении с другом-подругой, по супермаркетам. В мое время этим стимулом саморазвития были книги, где даже черно-белые рисунки к ним были интересными, а не только развлекательными, как сейчас.

Так вот, портрет выписан так, как будто окутывает дочь чем-то теплым, мягким, защищающим от всего, что может причинить боль. В то же время свободно отведенная рука дочери, прямая осанка и взгляд, говорят о самостоятельности и решимости делать все по-своему, как и положено выросшим детям. Любовь и ласка приняты, они ее, переданные ей с рождением и потому взгляд ее спокойный, уверенный в любви той, кто пишет еe. Таков на мой взгляд основной «текст» портрета, заставляющий каждый раз взгляду задержаться на нем, и задаться вопросами по, собственно, своему материнству.

К сожалению (будет ли вообще такое, ведь пора уже научиться отличать мультики от реальной жизни), красота не спасала и не спасает мир: она улучшает настроение отдельным людям на время уводя их от реальности, и эти люди хотят это состояние длить. Для этого они читают книги (те, кто еще читает), ходят в театр, слушают музыку, ведут беседы друг с другом. Красота зданий не останавливает правительства стран (любящих вещать о демократии и возводить ее без спроса): не долго думая, они на них запросто сбрасывают бомбы, стреляют по ним из тяжелого вооружения, убивают детей, красивых женщин и мужчин, стариков. Только горстка творцов сопротивляется убийству красоты.

И да, в этом противостоянии участвует сумской художник Ира Проценко.

Надо быть любимым Богом, чтобы талант возобновлялся. Нужно жить так, чтобы человек, который тебя любит, имел силы биться за тебя со всяким, кто захотел разрушить его счастье любить. Для этого нужно и быть собой, и быть готовым меняться, чтобы быть интересным Богу, и тем, кто рядом. Ирино творчество такое – оно меняется с ней: меняется манера письма, меняются средства, добавляются новые темы, появляются новые краски.

Я шла, как и другие девочки по полю, выискивая, иногда в высокой по пояс траве, карминного цвета гвоздики. Они реже попадались, чем голубенькие колокольчики, белые ромашки, розовая кашка, желтый бессмертник. Эти цветы собирались в неяркий букет. А вот синий василек и карминную гвоздику сразу усиливающие букетик, нужно было поискать. Девочки порхали, как бабочки, от цветка к цветку и у них быстро набирался тугонький, гармоничный по цветовому разнообразию и по форме букетик. В отличие от моего – реденького, с торчащими в разные стороны разновеликими цветами.

У цветов три состояния: когда они растут, где хотят (если это не сад), когда их срывают и они доживают свой укороченный век в вазах на недолгую радость хозяйке, и третье состояние – в картине – что по сути равняется вечности.

А в жизни к лепесткам хочется прикоснуться (дотронуться, поцеловать, растереть их в руках и почувствовать аромат цветка). Но даже не все розы отдают его — они редко пахнут. Зато красота садового цветка этот недостаток компенсирует сполна. Размеры же полевых столь малы, что только в букете можешь восхитится их общей красотой, почувствовать запахи земли.

Портрет – это условный, в смысле ненадежности (могут выбросить на помойку, потерять при переезде, порвать или порезать), прыжок в вечность. Портрет меня всегда заставлял дольше останавливаться перед ним. Портреты Веласкеса, Гойи, Тициана, Эль Греко были в Эрмитаже обсмотрены по сантиметру, «елись» глазами.

Когда впервые увидела Ирин портретный проект, выставленный на втором этаже нашего художественного музея, то была впечатлена количеством выписанных лиц. И подумала, что если бы передо мной стояла такая задача, то хватило бы у меня сил для такого непомерного труда — “создать” лица сумской интеллигенции в короткий отрезок времени?

Написать портрет означает ничто иное, как войти в духовное поле отдельного человека и, если не полюбить его, то хотя бы попробовать оценить глубину прыжка, при условии, что, конечно, художник сам спринтер и умеет совершать эти прыжки, рассчитывать расстояние, чтобы не расшибить лоб о стену, закрытую дверь, или упасть в бездну. Нужно сосредоточиться и отдаться изображению, разговаривать с ним, но и остаться целым по выходе (это ведь не собственный портрет, а речь о Дориане Грее), обмануть изображение, притвориться так, чтобы оно почувствовало, что его рисует собственный его двойник, с любовью к деталям в нем, к черточкам. Как это у Ходасевича:

Входя ко мне, неси мечту,
Иль дьявольскую красоту,
Иль Бога, если сам ты Божий.
А маленькую доброту,
Как шляпу, оставляй в прихожей.

Войти и рисовать как бы внутри чужой территории, получив на это временный пропуск. И не важно: заказной портрет или по желанию. А в проекте их много, очень много, а еще задача — проникать с каждым в его глубину. А без этого умения — досадная неудача, плоскость рисунка.

Чем же хороши почти статичные, почти полудетские (по манере написания) картины Фриды Каро, ее портреты самой себя во всех проявлениях чувств? Правда, такое пристальное внимание к своей персоне, выставленное напоказ, как-то несвойственно нашему человеку, но ее картины все равно воспринимаются, как рассказанная история, которая у каждого своя, но не у каждого есть условия и желание рассказать ее, чтобы не говорить ее в чьи-то пустые уши. Вот мы и высматриваем в третьем состоянии вещей – портретах цветов или людей, что-то похожее на нас самих, что-то рассказывающее — пусть отдаленно, пусть только на ощущении подобия — нам о нашей жизни.

В портрете важна – если не самое важное – психологическая характеристика.

На полотнах картин художников внешняя красота не сразу просматривается, это как тайна человека — она всматривается в тебя сама, изо всех сил старается быть понята тобой, разгадана, показана, чтобы вызвать эмоции — главные качества человека — проявление себя вовне.

На этой Ириной выставке был один портрет. Нет, не единственный, на котором особенно задержался взгляд. Но пишу именно о нем. Он почти нецветной, серебристо-теплый, где холодноватые светлые оттенки охры в сочетании со сложно розовым и сложно голубым (почти васильковым) делают впечатление невозможности определить сложнейшие замесы красок, в котором нет открытых цветов и о которых говорят таким красивым и непонятным языком: светло-умбровые оттенки (по — простому это кофе с молоком, но разве такое утрированное определение можно сравнить со «светло- умбровым»?) А еще — двуличневый — с переливом, как бы двух цветов с одной стороны, переливающийся двумя-тремя-четырьмя цветами. А результат – углубленная нежность. И сложный, изысканный характер портретируемой. И самое главное – глаза. Глаза умные, страдающие и здесь — вопрошающе смотрящие на мир: что нужно ему от меня? Во взгляде существует некий упрек, он-то и заставляет тебя разговаривать с собой. Этот портрет, как осенний натюрморт, играет всеми оттенками серо-серебристого, васильково-розового с бежевым, цвета “задумчевого”, волнующего. Многое в выражении лица на портрете трудно передать словами, впрочем, как и обозначить палитру, использованную художником.

В поясном, в мини портрете всегда привлекают глаза. Они – самое важное, все остальное в лице — при них. Если на портрете «нет глаз», хотя бы взгляда, то нет и портрета, именно они «делают» выражение. Ни красота волос, ни длинна носа, ни форма лица – ничего не может их застить. И еще губы.

Последние Ирины портреты очень гармонируют по тональности цвета – бело-розовое с проступающим голубым и деликатным светло-зеленым – с “портретами” цветов. Эти портреты уже другие, в них все сосредоточено на лице, нет предметов, нет чашек с кофе, чаем, и фрукты с ягодами отсутствуют – только лицо, его выражение. И без антуража, лишенное привычного быта, это не отвлекает от главного – всматривание в портрет и узнавание. Если раньше – это высвечивание лица из тьмы, то сейчас белое проявляет себя цветом, как будто пропуская белое через множество линз. Можно назвать эти работы эльфическими портретами, лица на них добры и будто нереальны – так изображенные на них красивы: в них много воздуха, мечты о том лучшем, что есть в портретируемом.

Каждый раз, перейдя на сайт Ирины, замираю, рассматривая ее картины. Тонкая и точная прорисовка деталей, ощущение их материальности – это похоже на хорошее кино, где ты в роли оператора, но понимаешь, что позади тебя стоит художник-режиссер и именно он руководит процессом сьемки и движением камеры. Стоишь, наблюдаешь жизнь, которую не проживал, но мог бы: видел те же предметы, совершал те же движения, так же порывисто снимал с себя одежду, забывал есть арбуз, разочаровывался своим отражением в зеркале, засыпал и видел сны прекрасные и страшные, сидел на дереве и наблюдал за соседями там внизу.

Однажды, в маршрутку села очень красивая полной русской красотой девушка — статная, русоволосая, яркая. От всего в ней невозможно было отвести глаз. За ней пыталась войти совсем пожилая женщина, попросившая водителя провезти ее бесплатно по какому-то документу, получила отказ, мотивированный тем, что льготное место занято.

Девушка громко спросила сидящих в салоне, кто по льготному, и в ответ на молчание за руку затянула старушку в салон маршрутки, безапелляционно заявив водителю:

— Поедет.

Красота в ней сосуществовала с умом и решительностью — быстрым и правильным действием. Это было прекрасно.

Ира из того небольшого круга людей в Сумах, которые устраивают жителям нашего города праздник. И мы — те, кто нуждается в красоте, размышляющие о разумном и добром, страстно желающие справедливости и гармонии в мире — благодарны ей, потому что эта выставка о мимолетных красоте и добре. Память о них сохраняется в нас после выставки, вспоминается, отвлекая от разочарования повседневностью, невольно врачует.

— Я поеду, — согласился Чагатаев.- Что мне там делать? Социализм?

— Чего же больше? – произнес секретарь. – В аду твой народ уже был, пусть поживет в раю, а мы ему поможем всей нашей силой… Ты будешь нашим уполномоченным. Туда послали кого-то из района, но едва ли он что сделает там: кажется, не наш человек…

(«Джан». Андрей Платонов.)

Читайте ещё один отзыв к выставке Ирины Проценко «Цветы и люди» в материале: В Сумах открылась выставка «Цветы и люди»