Еду в Лондон. Меня ждет лучший на сегодняшний день исследователь творчества Иосифа Бродского и непревзойденный знаток его биографии, профессор Килского университета Валентина Платоновна Полухина.

Мы уже давно договорились, что погуляем по Лондону Бродского, и я запишу ее рассказ. И вот три дня в ее строгом расписании найдены, все формальности соблюдены и я наконец-то вручаю ей букет цветов у выхода из метро в лондонском Хэмстеде. Здесь, в этом районе, где издавна селились художники и поэты, тихом, уютном Хэмстеде, где и сам Бродский предпочитал жить, снимая квартиры или поселяясь у друзей, мы и встретились. Полухина, как никто знает, где он бывал, у кого гостил, почему любил приезжать сюда.

Мы начали нашу прогулку, я спрашивал, она рассказывала. Но теперь, я думаю, что важнее для вас услышать ее рассказ, нежели мои вопросы. Время от времени я буду вмешиваться в это путешествие. Ну а пока — Лондон, Хэмстед, Валентина Полухина о Бродском…

Ле Карре

Обычно Иосиф, приезжая в Лондон, останавливался здесь, в Хэмстеде, у Альфреда и Рене Бренделей, иногда у Дианы Майерс. Но в тот день, о котором я хочу вам рассказать, он как раз жил у Бренделей. 22 октября 1987 года Иосиф созвонился с Ле Карре, с которым был хорошо знаком, и предложил пообедать. Они выбрали китайский ресторанчик, здесь же, в Хэмстеде, неподалеку от дома Бренделей, встретились, сделали заказ (оба любили китайскую кухню) и, как всегда, принялись болтать о том о сем. Ле Карре очень ценил эти минуты общения с Бродским, он считал Иосифа очень интересным собеседником.

Вот в этом месте они и обедали тогда. Правда, теперь здесь другой ресторан, тот, китайский, закрылся. Все остальное осталось неизменным, так что нам с вами легко представить себе, как они тут беседовали. Джон рассказывал мне, что в доме Бренделей не принято было выпивать спиртное, во всяком случае в тех количествах, которые устраивали Бродского. И за обедом Иосиф с удовольствием выпил два или три двойных виски. В таком расслабленном состоянии их и застала Рене Брендель, появившаяся на пороге ресторана. Увидев Иосифа, она тут же громким голосом сообщила: «Вам следует немедленно идти домой!» «Это еще зачем?» — отозвался Бродский. «Иосиф, — с нажимом сказала Рене Брендель, — вам только что присудили Нобелевскую премию по литературе, у нашего подъезда вас поджидает шведское телевидение». Ле Карре тут же заказал бутылку шампанского, они позвонили издателю Бродского Роджеру Страусу, который по случаю оказался в Лондоне, и тот подтвердил факт присуждения Иосифу Нобелевки. По свидетельству Ле Карре, выглядел Иосиф совершенно растерянно. Когда они вышли на улицу, Бродский абсолютно по-русски обнял Джона и успел ему шепнуть: «Итак, начинается год трепотни». Но, конечно же, он был рад.

Роман с английским языком

Лондон — город триумфов Бродского. Здесь он узнал о присуждении ему Нобелевской премии, сюда он прилетел в 91-м году на церемонию присуждения ему звания почетного профессора Оксфорда. За два года до этого я говорила с сэром Исайей Берлиным о том, что Бродский мог бы получить эту степень к своему пятидесятилетию. Берлин отнесся к идее с огромным энтузиазмом. Помогло и то обстоятельство, что в Оксфордском университете профессором поэзии был в ту пору Джерри Смитт, который занимался ритмикой в стихах Бродского. И вот через два года после этого разговора почетная степень профессора Оксфорда была присуждена Иосифу.

Для него это было событием не меньшим, чем присуждение Нобелевской премии. Из русских писателей этого звания удостоились только Анна Ахматова и Корней Чуковский. Для Иосифа — это было признанием прежде всего эссеистики, написанной им по-английски. Признанием на родине языка, который он так любил.

Его роман с английским языком был настолько бурным и глубоким, что во многом изменил его ментальность и даже внешность. Как бы подтверждая эту мысль, я напомнил Полухиной одно из любопытных свидетельств питерского поэта Кушнера. Александр Кушнер писал в своих заметках о Бродском, что, когда они встретились в Нью-Йорке после десятилетней разлуки, в лице Иосифа появилось что-то новое. Кушнер предположил, что постоянная жизнь в английском языке заставила развиться группу лицевых мышц Иосифа, которые раньше были неразвитыми.

— Не знаю, так ли это, — продолжила Полухина, — но вот то, что он с удовольствием подражал Уистену Хью Одену, которого считал величайшим поэтом двадцатого века, — совершенно точно. Он перенял оденовскую интонацию «королевского английского». По замечанию лучшего переводчика Бродского Алана Майерса, он с удовольствием использовал псевдоаристократические выражения Одена типа «это было бы чрезвычайно мило…». Алан рассказывал мне, как Бродский выпросил у него какое-то старое мешковатое пальто с капюшоном и деревянными пуговицами и с удовольствием носил его, только чтобы походить на Одена. Луи Макнис как-то угрюмо заметил об Одене: «Все, до чего он дотрагивался, оказывалось сигаретой». Как и Оден, Бродский курил непрерывно до самой смерти. Как и Оден, он предпочитал «LM».

Ну, конечно, как и Оден, он обожал музыку настоящего английского. Он очень любил эту оденовскую отстраненность, точность наблюдения, английскую беспристрастность. Старался избегать горячей эмоциональности, столь свойственной русской и французской поэзии. Вслед за Оденом он исповедовал равнодушие поэта, точность и беспристрастность наблюдения, глубину и лаконичность размышления. То же можно сказать и об отношении к собственному лирическому герою, к личности автора в поэзии. Иосиф и тут следует за Оденом: облик автора стерт, присутствие его «я» сведено к минимуму — «совершенно никто, человек в плаще». Сам сравнивал себя с буквой «г» в слове «ого» или говорил, что его «Я» пятится, как английское «R». Любой другой поэт на такой биографии, на такой личности построил бы все. Но не Иосиф.

Это то, что свойственно английской поэзии, и то, что он постигал и впитывал, осваивая пространство английского языка.

Однако, освоив это пространство, он стал использовать английский по своему усмотрению. Например, Иосиф упорно настаивал на сохранении метра в поэзии. В любом языке есть пятистопный ямб. И почему бы его не сохранить в английском, если он есть в английском. Для английской поэзии, современной Бродскому, это было нонсенсом. Но самое удивительное в том, что он настаивал на сохранении рифмы. Современная английская поэзия рифмует крайне редко. Она старше русской примерно на двести пятьдесят лет и за это время успела превратить все свои рифмы в поэтические штампы. Тот же Алан Майерс писал, что природа английского языка сопротивляется рифме, что любая схема рифмовки выглядит в английском языке как ловкий трюк, привлекая внимание читателя к технике автора в ущерб содержанию стихотворения.

Иосиф не желал этому подчиняться. Он переводил на английский собственные стихи, сохраняя метр и рифму, он писал по-английски, исповедуя те же правила. В результате он перессорился со многими переводчиками и навлек на себя безжалостную ругань английских поэтов и критиков. С эссеистикой дело обстояло иначе. Она не рифмовалась, не подчинялась типичным поэтическим метрам, однако он сумел сохранять в эссе ритм, которому подчинялось повествование. Его эссе сравнивали с шагами виртуозного танцора на паркете. Это-то как раз англоязычной публике нравилось, это ее завораживало и покоряло.

Так или иначе, но Бродскому удалось сделать то, что не удавалось никому со времен Пушкина, сделавшего прививку французского русской поэзии. Он сделал русской поэзии прививку английского, а британской ментальности прививку русского.

Ещё по теме: Авторство скандального стихотворения «На независимость Украины»

Диана Майерс

В какой-то момент нашей прогулки мы подошли к солидному особняку на тихой тенистой улочке в южном Хэмстеде. «Здесь, — сказала Полухина, — живет Диана Майерс. Они познакомились с Иосифом еще в Ленинграде. Тогда она была Дианой Владимировной Абаевой. Но потом вышла замуж за Алана Майерса — одного из лучших переводчиков Бродского. Иосиф помог Диане купить квартиру в этом доме (к тому времени они с Аланом уже разошлись). В последние годы Иосиф останавливался здесь, в этом доме, когда приезжал в Лондон. К сожалению, я вижу, что жалюзи на окнах закрыты. Значит, хозяйки нет дома. Ну что ж, вы можете сфотографировать этот дом для вашей фотоколлекции, посвященной Бродскому».

Я покорно достал фотокамеру, и ровно в этот момент дверь дома отворилась и на пороге возникла Диана Майерс с большой хозяйственной сумкой. Немая сцена прервалась взаимными приветствиями, моим знакомством и последующим приглашением зайти в дом. И поскольку хозяйка собралась идти за хлебом, с меня было взято торжественное обязательство сопроводить ее потом до ближайшей булочной.

В конце концов мы уместились на заднем дворике дома в маленьком саду с качелями и столом, на котором сам собой появился чай. Я принялся расспрашивать о Бродском Диану Майерс, а Валентина Платоновна просто отдыхала в этом маленьком саду: мы прошли с ней довольно много по улочкам Хэмстеда…

— Как вы познакомились с Бродским?

— Это случилось довольно давно. Еще в Ленинграде. Я училась в аспирантуре и жила в общежитии Академии наук. Почему-то так случилось, что в том же общежитии было много литовцев. Мы частенько собирались вместе и просто разговаривали: об искусстве, о литературе, просто о жизни. Среди них был Ромас Катилюс, с которым я была особенно дружна. Это Ромас рассказал мне, что однажды к ним в Вильнюс приехал потрясающий поэт из Ленинграда. Они подружились, и поэт стал приезжать в Вильнюс. Недавно он вернулся оттуда, потрясенный знакомством с Томасом Венцловой. Короче, Ромас решил познакомить и меня с этим замечательным поэтом.

— Конечно же это был Бродский?

— Вы удивительно проницательны: это был Бродский. И вот однажды вечером Ромас привел его в наше общежитие. Иосиф просидел у нас всю ночь. Мы говорили обо всем, он читал свои стихи…

— Какое впечатление он произвел на вас?

— Довольно сильное. Особая, только ему присущая манера говорить, вообще весь стиль поведения… Ничего подобного я раньше не встречала.

— А стихи…

— Стихи его я знала и раньше, до знакомства с ним. Мне нравились его ранние стихи — «Ни страны, ни погоста не хочу выбирать…». Но на этот раз он читал стихи, написанные в Норенской, в ссылке. Это был год, когда он вернулся из ссылки. Стихи были сильными, мощными, это была настоящая, большая поэзия.

— Впервые после вашей эмиграции вы встретились в Лондоне?

— Нет. Я ездила из Англии в Советский Союз, в Тбилиси. И он приезжал ко мне туда из Ленинграда. Мы гуляли по старому городу, ели хинкали, которые ему сразу понравились, потому что напоминали ему его любимые пельмени.

— А когда встретились в Лондоне, заметили ли вы какие-то перемены в нем?

— Нет, скорее нет. Он был все тем же Иосифом, мягким, деликатным, остроумным… Пожалуй, там, в Советском Союзе, особенно в последние годы перед эмиграцией, он был напряжен, задерган. Здесь он чувствовал себя абсолютно расслабленным. Они приехали сюда, в этот дом, с Марией, когда поженились в Швеции. Они жили здесь, и Иосиф довольно много работал в тот приезд.

— Что вам особенно нравится из его эссеистики?

— Про Венецию.

— «Набережная Неисцелимых»?

— Да-да. Мы ведь были там вместе с ним однажды. Даже встречали там Новый год. Жили в его любимом пансионе «Академия» в Дорсодуро.

— Приходилось ли вам помогать Алану в переводе стихов Бродского на английский?

— Нет, он замечательно справлялся сам. Иногда, впрочем, я растолковывала ему значение каких-то идеоматических или сленговых выражений, которыми Иосиф очень любил пользоваться.

— Правда ли, что именно в этом доме состоялась вечеринка по случаю присуждения ему Нобелевской премии?

— Он позвонил мне и сказал только: собери своих. Я пригласила Машу Слоним, с которой дружила, пришла Фейс Вигзелл, кто-то еще…

— Что ели, что пили?

— Что пили, уже не помню, а вот ели приготовленные специально для него люля-кебабы. Он обожал всякие котлеты, особенно домашние, которые делала его мама — Мария Моисеевна. Люля-кебаб хоть чем-то мог напомнить ему эти котлеты.

— Когда вы виделись с ним в последний раз?

— В ноябре 95-го, по-моему. За два месяца до смерти. У меня было такое чувство, что он приехал прощаться. Был слаб, тих…

— Можно ли сказать, что вам его не хватает?

-Да-да… Знаете, Алан как-то сказал: «Все, кто близко его знал, почитали за привилегию жить с ним на одной планете».

За несколько дней до этой публикации я получил письмо от Валентины Платоновны Полухиной. Она просила напечатать в день рождения Бродского стихи незнакомого ей поэта Игоря Царева. Стихи она нашла в Интернете. Мне тоже был неизвестен этот автор, но стихи показались хорошими. Осталось только получить разрешение cамого поэта на публикацию, о чем я и написал Полухиной. И вот два дня спустя мне позвонил мой коллега из «Российской газеты», с которым мы были знакомы довольно давно. Я и есть Царев, — сказал коллега. — Это мой псевдоним. Ну, бывает же такое…

Игорь Царев

Бродскому

Не красками плакатными был город детства выкрашен,

А язвами блокадными до сердцевины выкрошен,

Ростральными колоннами, расстрелянною радугой

Качался над Коломною, над Стрельною и Ладогой…

И кто придет на выручку, когда готовит Родина

Одним под сердцем дырочку для пули и для ордена,

Другим лесные просеки, тюремные свидания,

А рыжему Иосику — особое задание…

Лефортовские фортели и камеры бутырские

Не одному испортили здоровье богатырское.

Но жизнь, скользя по тросику, накручивая часики,

Готовила Иосику одну дорогу — в классики.

Напрасно метил в неучи и прятался в незнание,

Как будто эти мелочи спасли бы от изгнания!

И век смотрел на олуха с открытой укоризною:

Куда тебе геологом с твоею-то харизмою?..

Проем окошка узкого, чаёк из мать-и-мачехи…

Откуда столько русского в еврейском этом мальчике?

Великого, дурацкого, духовного и плотского…

Откуда столько братского? Откуда столько Бродского?

Ещё по теме: В Сумах прошёл вечер памяти гражданина США