Возвращение

Не люблю я вспоминать прошлое. Не любишь – не вспоминай. А как его не вспомнишь, когда варенья хочется? Полез по антресолям нужную банку искать, а там банки вперемешку со старыми фотографиями и новыми альбомами. Фотографии в целлофановых кульках отдельно, а  пустые альбомы отдельно. Сколько не пытался разложить фотографии по альбомам, ни разу не получилось. Непосильная для меня это задача – долго смотрю на каждую фотографию, воспоминания теснятся в голове, одно наплывает на другое и становится печально. Шиллер в одном своем стихотворении написал: «Безмолвное прошедшее стоит…». Да какое ж оно безмолвное?!  Оно завывает тоской: «Это все – твое. Здорово, да? Но ты сюда уже не попадешь, это уже  прожито навсегда».

Все поколения во все века твердят, что «не тот теперь Миргород…». Это что же получается, мир становится все хуже и хуже?

Вряд ли.

Все дело в молодости. Не верю я, что каждый возраст по-своему хорош и неповторим. Есть один возраст, который лучше всех – это когда в голове беззаботный ветер, чего нет, того и не надо, есть еще время на космонавта выучиться, иллюзии не разрушены, любовь, конечно же, навсегда, а надежд больше, чем комаров в июньском лесу.

Это и есть молодость, и она была раньше. Поэтому и те времена, что были раньше, кажутся лучшими. Поэтому и гонит подсознание воспоминания прочь, чтобы душу не бередить.

А эту фотографию кто сделал? Что-то не помню. На фоне высокого большого одноэтажного дома человек с ружьем. На дальнем плане видна метеоплощадка. Красавец! Чтобы сильнее казаться, слегка ноги расставил. А выпрямился-то как! Выше дома хочет быть. Артист! Чего хоть ты ружье нацепил? С ружьем что ли измерять температуру воздуха ходишь?
Да нет – это же охотник! Наверное, опытный – взгляд уверенный,  бородища здоровая. Но лицо слегка подкачало – больше 25 лет никак не дашь. И с шапчонкой промашка – только идиот может зимой в Якутии уши наверх завернуть. Знаю я этого человека – это я.

Хотел отбросить фотографию и достать банку, но тут разглядел на ней самое важное – крыльцо и дверь в дом. Увидел дверь, а услышал ее скрип – звук, неповторимый ни в каком другом месте на земле. Воспоминания поплыли сами.

Будильник на пол пятого. За полчаса соберусь, в пять выйду.

Чайник не забыть на уголок поставить. Сдвинешь на край – не закипит, сдвинешь на плиту – за ночь выкипит, придется печь еще раз топить.

Где мой рюкзак? В коридоре, наверно. Мерзлый, надо было  просушить. Да ладно – мелочь, и так все вместится: патроны, топорик, свитер, носки, перчатки, чай, сахар, печенье, железная банка под котелок, три сигареты. Вроде все. Нет, не все. Мешочек с приманкой надо положить и пару запасных капканов. Из-за приманки тяжеловат
получился – килограмм на восемь.

Кипит. Отлично! Без горячего чая утром я ни на что не гожусь.

Когда только приехал, в поселке жил, помогал одному мужику лес на дом ошкуривать. Целый день лопатами по бревнам скользили. Выходит его жена: «Ну, что, – говорит – проголодались, работяги? Пойдем чай пить». Ну, вот те раз, думаю. Какой чай?! Я есть хочу! Быка не съем, но половину прикончу. А она – чай…

Нос повесил, захожу в дом, а там весь стол заставлен: сметана, борщ, блюдо с мясом, картошка, яйца, вареники и чай в чашках дымится. Оказывается, «пойдем чай пить» – это устойчивое выражение. Обычно с чая начинают. Со временем и я привык к этому.

Две кружки и можно одевать штормовку. Толчок плечом в тяжелую дверь, скрип двери и пошел скрипеть снег возле дома. Снег скрипит, когда уплотнен и когда мороз. В Якутии снег полгода скрипит.

Первая половина зимы — охота с собаками. Физически тяжелее, но эмоционально легче. Начало ноября — это вообще праздник. С конца лета ждешь — не дождешься этих деньков. Внутри все трепещет, поскорей бы, поскорей бы, уж очень охота на охоту.  А когда в сентябре-октябре, за месяц до начала сезона, первый снег выпадет, то в самый раз просить кого-то, чтобы привязали тебя к кровати и на улицу не выпускали. Из дома в туалет спокойно сбегать не можешь – глаза во все стороны скользят, свежий след ищут. Но раньше ноября все равно нельзя. Если раньше времени добыть соболя, то может получиться так, что он будет не выходной. Снимешь шкурку, а на ней изнутри темные пятна – зря зверюшку перевел.

Вторая половина зимы — без собак. Снега много, соболь идет поверху, а собаки вязнут по уши, толку от них никакого. Ходишь сам на лыжах по протоптанному путику, проверяешь капканы. Все ясно и понятно, можно и ружье с собой не тягать. Физически легче, чем с собаками, а эмоциональный заряд уже иссяк за зиму. Но что делать, «взялся за гуж – не говори, что не дюж», план на пушнину  выполнять надо.

Сейчас декабрь – первая половина зимы. Моя задача вывести собак на  свежий след, а дальше они сами его раскрутят и загонят либо на дерево, либо в нору. Лишь бы в камни не загнали, в каменной россыпи соболя не возьмешь. А вот когда и где они его загонят? Могут, утречком через десять минут рядышком взять, могут к вечеру за  водоразделом залаять. Пока туда добредешь, пока вернешься, уже и закат следующего дня.

В детстве в старом доме у бабушки на этажерке лежала книга «Шумел сурово брянский лес». Не знаю, кто автор и о чем она, наверное, про партизан, но думаю, что в брянском лесу от дороги до дороги не больше пяти километров, ну, может, десяти. Тайга — совсем другая история. Сколько от Лены до Амура? Восемьсот километров или две тысячи? Это, смотря, куда пойти. Можно замечательно проскочить – без единой дороги и населенного пункта. К счастью, сил не хватит так далеко загулять.

К тому же тайга – это гарь. Вся тайга горела. Что-то горело три года  назад, что-то — десять, что-то – пятьдесят. Так что продираться приходится часто — мощный подлесок, ерники, старые поваленные деревья. Чистых, легких для ходьбы лесов мало. Прибавить к этому горы — то вверх, то вниз и можно получить представление о якутской тайге.  И рельеф тут странный, в гору почему-то приходится идти больше. Я понимаю, что возвращаюсь в ту же самую точку, на тот же самый уровень, но точно говорю – в гору идти больше. Аномалия.

Сегодня я ушел с одной собакой и, естественно, в гору. Пока из устья первого ручья через середину второго, да через вершину третьего наверх выбрался, часа три прошло. Весь в мыле, хоть выкручивай. Пока по верхам по столу, да по гольцам лазил, мой организм на мне же всю одежду и высушил. Так что всё нормально — полный комфорт и три белки. Белка — ерунда, четыре рубля советскими, но тоже деньги. За соболя можно двести получить. Такой соболь называется «головка» – баргузинский кряж, первый цвет. Первый цвет — двести, второй — сто шестьдесят, третий — сто сорок, четвертый — девяносто. На круг где-то по сто пятьдесят, по сто шестьдесят выходило.  Норка — пятьдесят два рубля, горностай — двадцать.

– Так ты, что, из-за денег охотишься?

– Да причем здесь деньги?!..  Нет, ну из-за денег, конечно, тоже. Какая же охота без денег? Баловство одно. Туризм, а не настоящая жизнь. Охота и деньги крепко связаны, их не разделишь.

Но это совершенно разные вещи!

Охота – это… Не знаю, тут даже азарт на втором месте. Тут что-то другое.

А деньги всегда нужны. Бензина хотя бы тонну, патроны, капканы, одежда. Лодка — казанка старая, душегубка, но да ладно, сойдет, а мотор новый нужен. В город уже не на чем выезжать, четыреста километров — не ближний свет. Бензопила нормальная, но десять раз перебранная, вдруг что, запасной нет. Про «Буран» я  молчу, мечта настоящая, а перспектива далекая. Еды на весь год купить. Нас трое и три собаки, кот — не в счет.

Вот он – мой ручей, ручеёк, ручеёчечек! Через него в другой приток спущусь. Надо бы чайку попить. Вышел в пять, светало в начале десятого, наверное, сейчас дело к одиннадцати. Чай надо пить в ручьях, в них – лед. Со снега чай не такой вкусный, и потом, снега не натопишься. Сколько его не набиваешь в банку, он все тает и все на донышке, и все с иголками да шишечками. Мучение сплошное.

Выбрал валёжину, развел с одной стороны костер, с другой спрятал ноги. Тепло не должно попадать на обувь, чтобы снег на ней не таял. Чем крепче мороз, тем легче разводить костер. При большом морозе сучки от елки как порох вспыхивают. Сварил чаю, умастился на валёжину спиной к костру, достал печенье, сёрбаю, похрустываю и жизни радуюсь. Печенье — это то, что надо. Хлеб не годится, на морозе он как камень, не угрызешь.

А может еще одну баночку сварить? А запросто. Десять минут туда-сюда роли не играют. Вот теперь можно и сигаретку.

На все, про все ушло минут тридцать. Спустился в приток и опять в гору. Опять вспотел, опять высох, опять белки. Явно не самый удачный день. Вроде и место не обловленное, кроме меня сюда никто не доберется, рябчиков валом, мышей, а соболя нет. Старые следы, есть, но и тех мало.

Пока собака где-то носится, подстрелю-ка пару рябчиков на ужин. При собаке стрелять нельзя. Как увидит, что меня рябчики интересуют, так сразу же начнет вместо поиска соболя за ними гоняться.

Фф-урх,  фф-урх из под ног штук пять и расселись внизу на деревьях. Одного бахнул, другие выше утянули. Да и одного хватит. Быстренько в рюкзак его спрятал. На выстрел во всю прыть мчится Диксон. Я ему: «В чем дело? Почему вернулся? Кто стрелял? Никто не стрелял. Марш за соболем, нечего возле меня крутиться».

Однако солнце уже внизу, значит часа три. Через час начнет темнеть.  Сегодня ночую в переходной избушке, давно уж пора к ней поворачивать. Занесло меня за тридевять земель. Два распадка назад ночные следы были, в эту сторону пошли. Думал пройду еще часик, если на более свежие не выйду, то поверну. Не повернул, увлекся. Вон на той горе кедрач классный есть, там точно будут следы. А за ним внизу молодой ельничек с ольхой, рябчик на каждом дереве, там уж точно соболя косяками бегают.

Нигде, ничего.

По воздуху они, что ли, летать начали?  Теперь хотя бы к  полуночи до избы добраться. «Азартный ты, Парамоша!»

Планировал сегодня по ходу капканы на одном путике насторожить, но теперь уж времени нет. Вперед на избушку. Если по прямой, то одна речушка и один мощный ручей по пути, а там перепад высот метров по двести. Между ними старая гарь километров шесть шириной, вся поросшая молодыми лиственницами, и местами так густо, что не протиснешься. Ее надо до захода луны пересечь. В темноте я из нее вообще не выберусь.

Холодает. Ничего, шире шаг и с песней. Позже холоднее будет – небо ясное, тучками не укутаешься.

«Расцветали яблони и груши…», «Идет солдат по городу…»

И почему я не ходил по городу? Пять километров по асфальту – это вообще ерунда. В институт всегда на троллейбусе ездил, маршруток тогда не было. Подходишь к остановке, а там уже человек пятьдесят с ноги на ногу переминаются. Ждут. Появляется вдали троллейбус. На остановке начинается передислокация, народ приходит в движение, делая ставку на то, где он сегодня остановится. Важно угадать и оказаться возле второй или третьей двери. Троллейбус будет полный, но не всмятку, человек двадцать пробьется.

Народ у нас скромный и не болтливый, посадка начинается в полном молчании, но с искаженными от давки лицами. «Куда прешь?» – говорить не принято, тут все прут. У последних счастливчиков в троллейбусе только носки ботинок и руки до локтя. Троллейбус проезжает метр и останавливается. Тетка за рулем начинает талдычить ежедневную формулу: «Отпустите двери. Отпустите двери, иначе троллейбус не поедет».  Те, у которых тело мотыляется на свежем воздухе, в жизни руки на поручнях не разожмут. Это понимают и те, которые в салоне целиком. Приходится уплотняться, хотя и некуда. Оставшиеся на остановке в виде компенсации с интересом наблюдают, как это будет сделано сегодня. Минут через пять удается двери закрыть.  Теперь до Химгородка остановок не будет, а их там штук десять мимо проносится. В таком троллейбусе есть одно маленькое преимущество – при ускорениях и торможениях не надо ни за что держаться, при всем желании не сможешь шевельнуться. Едем, как всегда, в полном молчании. Исключение было только раз. Перед Химгородком есть остановка Мясокомбинат. По ходу несколько светофоров. Троллейбус останавливается на красный свет. В параллельном ряду останавливается открытый грузовик с молодыми бычками. Один бычок с соответствующими движениями пытается запрыгнуть на другого.

Пассажиры с неловкими улыбками наблюдают эту картину. Сидящий ребенок громко спрашивает: «Папа, а что это ни делают?» У пассажиров улыбки переходят в ухмылки. Папа после секундного замешательства отвечает: «Смотрят, далеко ли до мясокомбината». Весь троллейбус начинает хохотать.

Ну,  вот и первая речушка. В зимнее время это вещь коварная. В некоторых местах речка промерзает до дна, вода начинает идти поверх льда, замерзает, образуются наледи. Весной толщина таких наледей может достигнуть нескольких метров. В других местах тонкую ледяную корочку присыпает снегом и вода под ним не замерзает. Можно провалиться по пояс, а можно и по шею. Подобрал палку, иду, стучу впереди себя. Все нормально. Теперь самая крутая гора, особенно в начале. Запрокинул голову – как раз на луну надо лезть.

Как мне нравятся лунные ночи!

Стыдно признаться, но не за красоту я их полюбил, а за то, что видно хорошо. Идешь, как днем. Безоблачное небо, луна и снег — книгу можно читать. Ничего общего с луной, которая у Куинджи на картине. Здесь у нас спокойное равномерное осветление во все стороны, а у него – какой-то отлив зеленый по центру и жуть черная по сторонам.

Недолго мне под лунным небушком гулять, слишком уж она молодая – зайдет рано.

Последний подъемчик меня хорошо вымотал. Пока в гору шел, еще ничего было, а сейчас уже слегка колотит от холода. Так часто бывает – с какого то момента одежда на тебе уже не сохнет. Футболка – мокрая, мастерка – мокрая, свитер – в изморози, а штормовка колом становится. Шинельку бы армейскую раздобыть. Я бы ее укоротил, подкладку срезал – вот тебе и куртка суконная. Лучшего для ходьбы не придумаешь.

Лает.

Нет.

Нет лает.

Шапку долой, стою, застыл, не дышу, вслушиваюсь. От тишины аж в ушах звенит.

Точно лает.

Далеко. А, может, и нет. Не всегда сразу поймешь. Бывает, отойдешь от дома километров на десять и отчетливо слышишь лай каждой собаки, которая  дома осталась. А бывает, она в пятистах метрах за холмом лает, а ты еле слышишь.

Все, ноги в руки и бегом на лай. Это не белка, лай азартный, пока не пойму – соболь, или сохатый. Лучше бы соболь, сохатый мне ни к чему, две недели назад убил. Да если бы и не убил, отсюда его выносить слишком далеко.

«Я бегу, бегу, бегу, топчусь по гаревой дорожке. Мне есть нельзя, мне пить нельзя, мне спать нельзя ни крошки».

Эх, если бы по гаревой дорожке…

То ли здесь снег глубже, то ли мне кажется.

Следы Диксона. Гонит. А вот и он! Соболь! Точнее, его следы. Учуял Диксона и улепетывает. На махах идет, Значит уже рядом.

Днем бы я не бежал, никуда он не денется. Но сейчас луна с каждой минутой все ниже и ниже. Лишь бы это было на склоне, там сплошь лиственницы молодые. Только не ручей!

Таки ручей.

На ели. Ну, вот и все. Привет.

За вторую неделю первого загнал и того стрельнуть не могу. И что мне теперь делать?! Да хоть бы ты уже замолчал! Разлаялся! Будь оно все неладно! Куда он там забрался?! На десять метров, на двадцать? Я дальше первого сучка ничего не вижу. Да хоть бы ты в одно место лаял! Носишься между елями! Понаросло их тут! Не пойму, на какой он сидит. Вскочил, наверное, по этой, а в кроне перепрыгнул на другую. Дубиной надо поколотить по ним. Может, испугается и спрыгнет?

Колоти, колоти! Сейчас тебе соболя с неба посыпятся, а Диксон будет их в одно место стягивать и аккуратно штабелями складывать.

До рассвета надо ждать. Не выдержу, околею.

В принципе — ничего страшного, но если засветло приготовиться. Найти большой корч или завал какой-нибудь, чтобы на всю ночь гореть-тлеть хватило, подпалить его, наготовить дров, разгрести снег, наломать лапника на подстилку, соорудить экран из веток, чтобы хоть как-то тепло отражал, самому устроиться между корчем и экраном и крутиться всю ночь — то спину греть, то брюхо. Так еще ничего, выжить можно.

Что уж теперь говорить об этом? Сейчас я уже ничего не приготовлю, могу только слезами от досады снег растопить. Пора чай пить, вымотался до не могу.

Тяжелый нынче на соболя год. Может, попозже переходной пойдет? На него вся надежда. Эта зима напомнила мне мою первую охотничью зиму. Сколько я тогда исходил-избегал! «Мы в такие шагали дали, что не очень то и дойдешь…»  И ни одного соболя за весь сезон до последнего дня! Хотя год был обычный, другие охотники добывали столько, сколько надо.

Последний день, еду на лыжах закрывать капканы на путике. Ночью сон приснился, будто выезжаю из леса на болото, мелкий чагарник со всех сторон, лыжня поворачивает направо на открытую полянку, а на ней лежит черный клубок – соболь, попавшийся в капкан головой и лапой.  Проснулся на этом сне и тут же забыл его. Поехал закрывать капканы. Погода прекрасная, часов за пять стрелой пролетел весь путик, выезжаю на последний капкан. Болото, мелкий чагарник, лыжня поворачивает направо, полянка, на ней черный клубок. Что это?! Соболь?! Не может быть! Может, мыша большая? Подъезжаю – соболь! Попал в капкан головой и лапой одновременно. Смотрю и глазам своим не верю. Это я что ли поймал?!  Два месяца почти каждый день на эти путики езжу. У меня в голове четкий стереотип выработался, что надо все капканы объехать, приманку освежить и насторожу проверить. Перемаскирую капкан и уезжаю с чувством выполненного долга. Никогда в них не было ничего постороннего, и я уже забыл, ради чего это делаю и кого я пытаюсь в эти капканы поймать. Вот это да-а! Тут же, как молния в голове прострелила – ночной сон!  И сразу испуг – может и сейчас мерещится или снится?  Выпрыгнул из лыж, пнул его валенком – настоящий. Гы-гы!

А дальше мои руки и ноги начали делать неконтролируемые движения. Эх-ма, тру-ля-ля! Прыг-скок, руки в боки и вприсядку! И ору при этом разные буквы во всю глотку. Самое удивительное в этой истории произошло спустя несколько лет. Сижу в шлепанцах перед телевизором, смотрю выступление ансамбля под управлением Моисеева. Танцуют с бубнами и шкурами что-то из северных народов. Женщины плывут в полный рост, а мужики вокруг них вышивают на согнутых коленях, руки в стороны, глаза вытаращены и открытый рот до ушей. Ну, надо же! Один в один мой танец возле первого соболя.

В том же году я ближе познакомился с Сашей Коноровским. Еще до знакомства я много слышал рассказов и легенд о нем, как об опытнейшем охотнике, и представлял себе кондового патриарха векового возраста. На деле оказался молодой мужик, всего лишь  лет на десять старше меня.  Рассказал я ему летом при встрече о своих достижениях, о том, что за весь год целого соболя поймал. Саша поговорил со мной минут десять и на следующий год, благодаря этой беседе, я добыл больше тридцати штук.

Чай попил, успокоился, можно двигаться дальше. Напрямик через гору километров семь будет. Подъем небольшой, но ночью я там не проберусь, все сучки глазами обломаю. Вдоль ручья на реку надо. Километров пятнадцать получится. В тайге самый короткий путь тот, по которому легче идти.

Да что же он так петляет? И не подрежешь – прижимы. Эти четыре километра до реки я часа два буду идти. Песни уже не поются, мечты не мечтаются. Интересно, о чем Анатолий думал, когда свои девяносто километров шел? Это мой коллега, на пятнадцать лет старше. В штате станции четыре человека – я с женой и Толя с женой. Зимой жены работают за мужей, а мы охотимся.

Еще задолго до моего приезда Анатолий провожал друга на большую землю. Дня два они прощались. Нина, Толина жена, рассказывала, сколько они выпили. Я эту цифру сразу из головы выкинул, все равно никто не поверит, что такое возможно. Ночь, конечно же, не спали. Наутро друга увез вертолет, а Толя сел на «Буран» и поехал по реке на дальнюю избушку, до которой сто двадцать километров. Удивительный человек! Нормальные люди напьются и бросят свое тело в тепле хоть на лавке, хоть под лавкой. Толику же надо что-то делать. Я уже на своем опыте заметил, чем больше он зимой выпьет, тем большее у него желание идти проверять капканы. Не доехал Анатолий до избушки, через девяносто километров «Буран» сломался. Взял мелкие вещи, ружье и пошел по буранному следу назад. Через полдня кинул вещи, ночью кинул ружье, шел почти двое суток. А перед этим гулял двое суток. Спал по минуте, по две. Снимал куртку, ложился мокрой спиной на снег и раскидывал руки. Через минуту замерзал, вставал и шел дальше. На второй день, как не посмотрит на берег, так везде между деревьями белье на ветру полощется, и бабы с тазиками прогуливаются. Дошел. Нина вспоминала, слышу, в дверь кто-то скребется, понять не могу, в тайге двери не запираются. Открываю – лежит на пороге.

Ну, так это ж Анатолий! Он – двужильный, двухсотлитровые бочки с бензином сам по станции тягает, меня никогда не позовет, считает, что это работа для одного человека. Я его за это про себя всякими нехорошими словами называл, мне ведь потом то же приходилось бочки самому тягать.

Анатолий на станции до сих пор работает. Несколько лет назад он нагрянул ко мне в гости. Больше всего его поразила сцена в магазине. Женщина впереди нас покупает полкило сахара, два огурца и помидор. Он то на нее смотрит, то на меня. Я вижу, что он растерялся.

– Ты чё? – спрашиваю.

– Да как можно брать сахар не мешками? Теплицу не строить, не топить, а потом выйти на улицу и так запросто купить два огурца и помидор?

Может, и у меня уже белье на елях висит? А елей то нет! Значит, в пойму вышел, метров пятьсот до реки. Ура…

Рано обрадовался, тут кочкарник. Вот она засада! «Я пока за кочки прячусь, озираюсь, задом пячусь…». Невозможно шаг сделать. Попал на кочку – нормально, промахнулся – как в яму по пояс провалился. Каждый второй шаг промахиваюсь. Набить бы морду кому-нибудь за это, да  некому. Пытаюсь приставным шагом между кочками двигаться. Пожалуй, легче было лбом с деревьев снег струшивать, чем здесь по пояс в кочках  уродоваться.

Выбрался! Но не согрелся. Может, если сухой свитер на голое тело натянуть, а сверху штормовку, теплее будет? За десять секунд переоделся. В армии сорок секунд на одевание давали, нам казалось, мало. Сюда бы всех на холод – в двадцать вложились бы.

Теперь по реке. Десять километров без деревьев и кочек – не так уж страшно, но я уже устал. Очень.

Эх, сейчас бы сюда Вовку Иванова с его конем Васькой, он бы меня вывез. Но Вовка в прошлом году уехал, вернулся домой в Новосибирск, а Васька где-то по тайге шарится, совсем одичал, мох под снегом не хуже оленя копытит. Периодически возвращается сена поесть и опять уходит.

Вовка охотился верхом на Ваське и объяснял мне, что это в сто раз лучше, чем на ногах. А я в своем маленьком городке на лошадях только в раннем детстве за телегой на трубе ездил, пока кучер не заметит и не прогонит.

Один раз решился. Вовка подвел Ваську к крылечку, я с крылечка на Ваську и поскакал с ветерком по тропинке к дровнику. Вовка, гад, его по крупу хлопнул. Всю жизнь по этой тропинке ходил, никогда неприятностей не было. А тут как-то упустил из виду, что теперь я метра на полтора выше стал. Дерево — ветка — моя голова — неожиданная встреча — небо перед глазами — удаляющийся звук копыт. Не судьба мне верхом охотиться.

Да-а, не хватает Вовки. Жизнерадостнейший человек был. Когда-то широко отмечали на станции восьмое марта. Гулянка была капитальная. Зима еще в силе, но охота уже закончилась и как-то так получилось, что ото всюду стянулась куча друзей – с нами человек десять – двенадцать за столом сидело.  Готовились серьезно – еды навалом, я литров семь самогона выгнал. Очень хорошо сидели, болтали, смеялись, танцевали. Курить выходили в рабочее помещение станции, там, где все метеоприборы и вся документации находится.

Начало драки и то, из-за чего она случилась, я прозевал. Захожу в рабочую покурить, а там уже тела с руками и ногами перемешаны.

Первый бился со вторым. Третий начал их разнимать, но первый ошибочно понял, что его бьют уже двое и начал махать на третьего. Четвертый вмешался с разъяснениями, что третий только разнимает, но первый понял, что это его подмога. Второй понял примерно так же и начал бить четвертого. Четвертый вообще ничего не понял, кроме того, что разъяснения и беседы в этой ситуации бесполезны и от обиды начал биться со всеми тремя.

А я в это время, как тушканчик прыгаю между барометром, осциллографом, рацией, анеморумбометром, прикрываю своим телом то одно, то другое, но везде не успеваю. Ящик с термометрами не углядел, две ноги там побывали и что-то раздавили. Журнал перфорации уже разделен на две части, книжку наблюдений я спас, зашвырнув ее на печку. Мне по барабану их драка, я их всех уважаю и люблю, но минуты через три сердце метеостанции будет разгромлено, наблюдения временно прекратятся, а наша станция все-таки включена в систему международного обмена метеоинформацией.  Как тут не запаниковать?

В это время неизвестно откуда возникает Вовка Иванов. Ему все нипочем, он хотя и взволнован, но как всегда весел, глаза горят.

Жека, – орет он через всю рабочую с таким настроением, будто  сообщает самую радостную новость в мире, – не боись, я щас все устрою, смотри.

Исчезает за дверью, а через пару мгновений дверь открывается  и в рабочем помещении появляется голова и грудь Васьки во всю ширину дверного проема. И не просто появляются, а начинают продвигаться внутрь.

С нецензурными выражениями я по жизни разошелся в стороны, не пользуюсь ими, но тут в сознании четко сформировалось непечатное слово, обозначающее конец.  Теперь точно конец рабочему помещению.

Но, вдруг, мужики замерли, пораженные явлением Васьки, драка мгновенно прекратилась.  Из оторопи всех вывело ржание Вовки, пытающегося сзади затолкнуть молчаливого Ваську в комнату. К счастью, полностью не получилось.

И тишина. Все начали спокойно приводить вещи в порядок, сожалеть о раздавленных термометрах, побитых сосудах, смятом осадкомерном ведре. Потом опять за стол, опять задушевные посиделки и смех на утро, глядя на собственные разукрашенные рожи.

До сих пор не представляю, как Вовка Ваську на крыльцо затащил и тем более, как он его в коридоре буквой «г» повернул.

Когда же эти торосы кончатся, наворотило на целый километр, невозможно идти. Придется по берегу по камням. Не поймешь, где хуже.

Много ли звезды насветят? Но и тех заволокло тучами. Это уже не темень, это мрак сплошной. Не иду, а плетусь, постоянно спотыкаюсь то о камни, то о торосы. Пора жучок доставать. Жучок  – это фонарик без батареек. Рукой его джик-джик, он и светит. Онемела рука – иди в темноте. Джи-ик – осветил торос – три шага в темноте – опять джи-ик… Надежная вещь, никогда не подводил.

Торосы кончились, теперь легче. Но ветер поднялся, как в трубе дует. Хорошо, хоть в спину.

Кажется, я уже прилично замерз. Дурак, не надо было мокрые вещи снимать, надо было поверх сухой свитер надеть. Теперь продувает до костей. «Позарастали стежки-дорожки, там, где гуляли милого ножки» Окоченели стежки-дорожки. Сейчас бы в баню… Если я еще когда-нибудь попаду в баню, я оттуда никогда не выйду, всю оставшуюся жизнь буду сидеть на верхней полке.

Я когда спортом в юношестве занимался, аутогенные тренировки в моду вошли. Представь, что нагрелись кончики пальцев, теперь руки, тепло пошло по телу. Тебе хорошо, хорошо, уютно, в груди тепло, тепло…

Да ну вас в болото с вашими восточными подходцами, какое там тепло! У меня в груди холоднее, чем на улице. Холодно, холодно, холодно. Не хватало еще в 3-х километрах от избы замерзнуть. Бежать надо. Все! Начинаю фартлек – сто шагов бегу, пятьдесят иду пешком, опять сто бегу, пятьдесят пешком.

Вот! Так уже легче. И расстояние быстрей исчезает.  Но я все равно замерзаю. Может двести бежать?

Очень хорошо – носом об лед и ружьем по затылку. Даже про холод забыл. Об торос споткнулся. Кажись, и кровь пошла. Джи-ик – точно кровь. Нет, пожалуй, пятьдесят бегом, а сто пешком.

Пить хочется. От сосулек никакого толку. Костер я уже не буду разводить, не могу останавливаться, сил нет. Теперь надо только идти-бежать, идти-бежать до упора. Вроде уже рядом, но в этой темноте ничего не видно – ни леса, ни берегов, ни поворотов реки. Стоп! Так можно и нужный приток, на котором избушка стоит, проскочить. Я тогда до рассвета никуда не приду. Конечно, проскочу, если по реке идти буду. На берег надо, на правый.

Это уже веселее – в темноте по склону по камням, по валунам, не знаешь, где следующий шаг закончится. В лес на ровное – бесполезно, там вообще не пролезешь.

Зубы перестали стучать, у них тоже силы кончились, просто дрожат. Когда-то в деревне у мужика лет семидесяти мед покупал. Разговорились, оказалось у него никогда не болели зубы. За других людей он искренно удивлялся: «Как это може буты, што кистка болыть?»

А Диксон мерзнет или нет? Да чего он мерзнуть будет? Ему эти минус тридцать, как Сочи. Он при минус пятидесяти семи в будке живет. Калачиком свернется и сам в себя дышит. Где он есть, кстати? Может, он уже избу учуял и к ней вперед ушел? Значит, совсем рядом? Так, спокойно, не расслабляться. Терпеть! Ничего нет рядом, еще долго, долго.  Но вот же кусты! Кусты так просто на берегу не растут. Они растут там, где река впадает в реку. И спуск вниз! Это он! Приток!  Точно он!  Теперь действительно немного, минут десять и все.

Надо было бы идти еще час – шел бы час, надо было бы идти три – шел бы три, насчет пяти – не знаю. Но, сейчас, когда знаю, что осталось совсем ничего, силы начали убывать с каждым шагом в геометрической прогрессии. Силы убывают, а настроение повышается. Даже какое-то наслаждение от бессилия и предвкушения тепла появилось. Остался один поворот и двадцать метров наверх. Надо льдину с собой взять. Буцнул –  приличная откололась, а в руках  не удержу – пальцы не разгибаются. Наступил, разломал пополам, засунул подмышки, локтями прижал и иду как парализованный – руки не движутся, одни ноги переставляются.

Избушка. Раздвинул локти, льдины вывались, скинул ружье, открыл дверь и вошел.

Сколько осталось незабываемых звуков в памяти! Один из них – это стук подошвы о твердый пол после долгих скитаний по тайге.

Рукавицы снял, перчатки свалились сами. Печка уже заложена, надо только спичку поднести. Чирк – и еще один божественный звук – треск нарезанной лучины. Стою, не шевелюсь. Застыл от холода и от восхищения музыкой разгорающейся печки. Несравненное преимущество металлической печки в переходной избушке в том, что она быстро нагревается.

Зажег свечу – вот, пожалуйста, еще один источник тепла. Когда светло, не так холодно.

А это уже настоящее тепло пошло. Сейчас сделаю последнее волевое усилие – выйду на улицу, поколю льдину, заброшу лед в котелок и поставлю на печь. На улице Диксон хвостом виляет, пытается в лицо лизнуть. Потерпи маленько, через часик и ты будешь кушать.

Печка уже горячая, но не красная, лед в котелке начал таять, но еще холодно – изо рта пар валит. Первый котелок я холодной водой выпил – пить очень хотелось, и сразу же второй зарядил на чай. Точнее говоря, пол котелка выпил, половина по обледеневшему панцирю усов и бороды растеклась.

Теперь можно начинать опять потихоньку жить. Поставил еще две кастрюли – под рябчика, под рис и собачий таз. Для тайги рис – это лучшая засыпка. Не знаю, сколько, в чем по науке калорий, но по опыту знаю, что плошка риса посильнее плошки любой другой крупы будет. И сочетается он хорошо. Представьте себе, что вы чай горстью гречки заедаете. Не получается. А рисом – пожалуйста.

Чай закипает, пар перестал валить, что-то штормовка не снимается. Ну, правильно, сначала надо рюкзак снять, он врос в меня, я его перестал чувствовать. Чай выпил с жадностью, а есть не хочется. От сильной усталости часто аппетит пропадает. Жор наступает, когда уже немного отдохнешь и в себя придешь.

Подбросил дровишек, а дверцу печную закрывать не стал. Сел и смотрю, как отблески огня по стене играют. В Москве друг учился в театральном институте и дал мне как-то свой студенческий. По нему почти во все театры бесплатно пускали на галерку. По вечерам делать нечего, хожу по театрам. Люди хлопают и я хлопаю.  Почему один театр считается лучше, а другой хуже, я так и не понял. Везде нормально.  Эти отблески, как театральное действо. Сижу завороженный. Я их понимаю, в них вся моя жизнь. Кому это объяснишь? Таки, наверно, одни театры были действительно лучше других. Просто я этого тогда не видел.

Рис булькает, собачья еда булькает, рябчик уже расслоился, запахи, как на кухне. Диксон скулит от нетерпения.  Взял таз, толкнул дверь и теперь уже клубы совсем другого пара повалили из избушки. Диксон с ума сошел. Да, спокойно ты! Наступлю сейчас, дай пройти. Надо еще таз снегом закидать и все перемешать. Собаке нельзя давать горячую пищу, нюх притупится. Готово! Ешь! Чуть ли не запрыгнул в тазик. Чавк-чавк-чавк.

Жарко. Безличное предложение.

Хорошо то как! Начинаю раздеваться и развешивать вещи над печкой. Веревка – из угла в угол. Теперь можно и поесть.

Какое самое лучшее мясо? – Говядина и свинина. Его можно есть всю жизнь каждый день. Другое мясо быстро приедается. Я когда первого в своей жизни рябчика ел, у меня глаза под лоб от удовольствия закатывались, ничего вкуснее не пробовал. Но попитайтесь этой птичкой пару недель подряд и вы всю свою оставшуюся жизнь будете о ней говорить: «Большое спасибо, я не хочу».  У меня сегодня рябчик с рисом и одно утешение – рябчик все-таки вкуснее белки.

Испарина от жары на лбу выступила. Вот оно счастье! Ничего больше не надо. Я даже начинаю на улицу больше нужного шастать. Настолько приятно осознавать, что ты в любую секунду можешь из холода в тепло вернуться.

А-а-а-а! Ой-ой-ой!

Никогда! Никогда нельзя расслабляться в помещениях с печным отоплением! Особенно, если в голом виде надо поднять свалившийся с веревки носок. Сзади может оказаться раскаленная труба.

На шестой–восьмой минуте начинаешь гораздо лучше понимать поэзию. Босые ноги заледенели, а встать из сугроба нет ни малейшего желания. Так сказать, загадочная песнь льда и пламени.

Интересно, чем первая степень ожога отличается от второй? Да какая разница? Все равно не видно.

Вроде попустило.

Разделал белок, лег на топчан, подставил свечку и закурил. Сейчас начну читать журналы двадцатилетней давности. В них совсем другая непонятная жизнь. Слова воспринимаешь не по смысловому содержанию, а как картинки. Идут и идут себе одна за другой, читаешь и тут же забываешь. Прекрасное свойство. Один журнал можно несколько раз читать с одинаковым интересом.

Ветер утих, небо разъяснилось. К утру похолодает. Может ниже тридцати пяти ударить. Пора спать ложиться.

Металлическая печка не только быстро нагревается, но, увы, и быстро остывает. Надо положить в нее два неколотых полена. Положишь три – сгорят, положишь одно – потухнет, а два будут до утра тлеть.

Теплые вещи складываю возле кровати стопочкой и залажу в спальник. Ночью просыпаюсь от холода, натягиваю на себя все приготовленные вещи и опять в спальник. Скоро опять просыпаюсь от жуткого холода и торжественно обещаю себе летом проконопатить избушку, как следует, утеплить потолок и заделать все щели. От обещаний теплее не становится, надо заводить печку. Вылазить не хочется. Считаю до десяти, выпрыгиваю из спальника, забрасываю дрова и опять ныряю в спальник. Поленья еще тлеют, так что разгорится мигом. Не успел снова заснуть, как уже расстегнул спальник – жарко.

Проснулся – на улице светло, наверное, часов десять. А во сколько я лег? Да кто его знает. Может, в двенадцать, может, в пять, но выспался отлично, сил полно, как будто вчера и не ходил никуда.

Сварил чай, собрался, выкинул угли из печки, заложил дрова на следующий раз, нарезал лучины. Можно уходить. Диксон уже где-то носится.

«Мороз и солнце, день чудесный». Эти слова настолько нам всем знакомы, что мы перестали их чувствовать. А слова потрясающие! Пушкин – гений, которому нет равных. А если по речке, с веселым настроением и прямиком домой? Засветло доберусь, жена будет рада, что рано пришел. Ну, это ты уже совсем обленился, хорошо, хоть никто не слышет твоих мыслей. Ладно, поднимусь по распадку, накрою пару ручьев и пойду параллельно. Может, ночной знакомый еще раз встретится? Как только стемнеет, спущусь на реку и домой. Со стороны дома на реке вообще торосов нет.

От меня до Сани Коноровского на моторке сто двадцать пять километров. А если от него еще километров пятьдесят вверх проехать, там такие тайменные ручьи есть! В воду страшно заходить – схватит таймень за ногу и утащит. Я бы к нему каждую неделю ездил, но с бензином туго. Хоть бы один раз за лето получилось.

Как-то ловили мы с ним тайменей, точнее говоря, я ловил, а у него срывались. Сели чай пить и разговор зашел об охоте.

Забросал я его вопросами, философию еще какую-то приплел, и под конец убойный вопрос в лоб: «Саня, а что такое охота?» Он долго думал, двигал палочкой угли в костре, и потом ответил: «Охота – это когда ты один».

(2 голос, оценка: 3,50 из 5)

Загрузка...

Читайте ещё по теме:

10 продуктов, которые нельзя хранить в холодильнике

Самый славянский напиток лета — квас

Во Франции придумали оригинальный способ развлечь посетителей ресторана (видео)

Окрасился месяц багрянцем

Дикая птица.

«Сто сарацинов я убил во славу ей»