Без Эпилога. О спектакле «Убивец» киевского театра «Золотые ворота»

20 мая на сцене сумского ТЮЗа представляли фантасмагорию киевского театра «Золотые ворота» «Убивец».

Давно не была на столичном спектакле. Теряется острота реакции на режиссерское творчество. Думала: пойду, посмотрю, послушаю любимого писателя и разочаруюсь. Но спектакль не разочаровал. Сразу скажу спасибо режиссеру, что не убил ни текст, ни 19 век романа, cумел воспроизвести его в костюмах, в тексте, в реквизитах. Уже это настроило на то, чтобы следить за героями и слушать их.

Трудное это дело — переложить в полуторочасовом спектакле 400 страниц труднейшего текста. Все дело в слухе режиссера, в его камертоне, настроенном на автора текста, в слышаньи тех строк, которые нужно показать и сказать в ограниченном времени спектакля, повторить за Достоевским главные слова, не исказив смыслов. Может быть и прав один режиссер, сказавший будущим молодым режиссерам на блиц-уроке — не ставьте классики — они (писатели) уже все сказали о себе и других, пишите и ставьте свое — свои переживания бытия.

Все верно. Но все-таки, что делать, когда не хватает своих слов, а есть чужие, которые говорят то, что бы ты сам хотел сказать, и в данный момент именно эти слова и эти мысли наиболее полно выражают твои ощущения. Тогда, только бы не исказить смысл! Берем классику, играем ее, и вторим мыслям гения! Это — задача, это тяжело. И мое мнение -режиссер справился с этой задачей.

Вернемся к спектаклю. И Раскольникову, и Мармеладову, и Свидригайлову, и Сонечке, и Парфирию Петровичу нужно сказать только те слова, которые не обедняют его образ, донесут до зрителя, что не так просто все в человеке — в любом. Нужно в нескольких фразах, в пластике, через интонацию и голос рассказать и судьбу свою, и чем, и кем ты обижен, чего ты хочешь от жизни, но не дают. Даже милостыню. Давать в романе — удел Раскольникова и Сони, в романе каждый из них отдает последнее. Это их объединяет.

Зрители должны поверить и жить эти полтора часа жизнью сцены, должны сочувствовать и те, кто читал роман, и те, кто его не читал и не прочтет никогда. Что же предлагают тем, кто просит? Каждому. Раскольникову — продавать свои знания за гроши, Сонечке — ‘это» за деньги, чтобы семья не умерла от голода, и не умер родной человек — отец. А ведь могла бы, как еще одна героиня первого романа Федора Михайловича «Бедные люди» кормить себя шитьем. Обшивали бы людей вдвоем с Катериной Ивановной. Легко сказать, да трудно сделать ( в Эпилоге Соня уже работает, уже шьет). Свидригайлову любви нужно, потому что деньги есть, не голоден. Лужину — деньги, потому что их мало, потому что — молод.

А что нужно старухе? Деньги есть, сыта, равнодушна, скупа, живет, как муха в ресторане при гостинице — сыто, чисто (предположим), — проснулась, поела, посидела, посплетничала, опять поела, и так до вечера и в 8 спать (зачем свечи жечь напрасно). Забот — никаких, и ни о ком ничего не болит. Даже иногда занята делом — принимать заклады, рассматривать тех, кто приходит, классифицировать каждого. Можно, конечно, вспомнить, например, классификацию животных, предложенную китайским ученым, на которого любил ссылаться Борхес. Согласно этой классификации, все животные делятся на: принадлежащих императору, набальзамированных, прирученных, сосунков, сирен, сказочных, отдельных собак, включенных в эту классификацию, бегающих как сумасшедшие, бесчисленных, нарисованных тончайшей кистью из верблюжьей шерсти, прочих, разбивших цветочную вазу, похожих издали на мух. Но в романе, у старухи другая — скучная: чисто ли одет, в заплатах ли одежда, новый ли плащ, целы ли ботинки, начищены — значит в экипаже ехал, но этот и не придет, раз на экипаж деньги есть.

Вначале этот Реквизит посредине сцены очень мешал, но потом его функциональность была оправдана — и гроб, и сцена, и постель (Он всем этим может быть, ведь похороны — это спектакль, а две другие функции и так понятны), и трибуна для каждого героя — высказывание себя толпе, заявление себя миру — вот он Я.

Самые первые минуты спектакля напомнили рассказ «Бобок», вернее продолжение его — восставшие из своих гробов в полуистлевших одеждах идут к живым. И вдруг — песня и плач, и просьба подать милостыню. Эта песнь и потом просьба так разжалобили, что я невольно сдерживала себя, чтобы не встать и не подать. До сих пор кажется, что именно этой реакции зала ожидали все на сцене. Пение, перемежающееся молитвой — это же то, о чем говорит весь Достоевский — о христианской православной направленности текстов всех его романов.

Еще один спорный реквизит, который мог напугать эстетствующую публику — кукла старухи из гроба и кровь на одежде и руках Раскольникова в виде красного шнура. Да, этими стилизациями художник спектакля воспользовался. Жестко, неприятно, но все оправдано — речь идет об тройном убийстве, о страхе, об эгоизме личности (все для себя, себе в угоду — даже смерть другого человека), о бездне в человеке. Как режиссеру в спектакле вызвать неприятие этой человеческой бездны? Приемы режиссера вполне оправданы задачей показать человеческое, о котором Достоевский сказал:»Широк человек, надо бы сузить».

Тот ли текст дал режиссер каждому персонажу? С этим можно спорить, но это прочтение романа этим режиссером.
Может быть мало мне было смыслов в словах, данных актерам. Но, для знающих текст, все понятно. Хотелось бы других слов от Порфирия Петровича, но ведь были же произнесены слова: » Ты иди еще два дня погуляй на свободе, а потом приходи». Ведь в этом столько понимания совершенного молодым, только начавшем жить, человеком, понимания того страха и ужаса в нем после убийства старухи, и нечаянно Лизаветы, а потому и уверенности следователя, что никуда не денется Родион Романович, придет с повинной, не сможет он жить с этим вот без покаяния — наказания (тюрьмы).

Но не было в спектакле «зеленого» драдедамового платка, того зеленого цвета, цвета платка Богоматери на иконах, в которые был влюблен Достоевский. И лица у людей не зеленые, как было сказано со сцены, а в романе — тусклый желтый цвет на всех и всем, погасший свет мира, желтое марево, в котором человек, сущность его божественная растворилась бесследно. Солнца нет. И не сказано Порфирием Петровичем слов Раскольникову: «Кто я? Я поконченный человек, больше ничего. Человек, пожалуй, чувствующий и сочувствующий, пожалуй, кое-что и знающий, но уж совершенно поконченный. А вы – другая статья: вам Бог жизнь приготовил… Станьте солнцем, вас все и увидят. Солнцу прежде всего надо быть солнцем», — говорит он. Это важно.
Хорошо были вставлены в действие размышления Достоевского о жизни — пусть хоть на аршине земли — лишь бы жить, лишь бы дышать, видеть солнце, небо! Но такого понятия, как надежда, не было в спектакле. Надежды на возрождение, на восстановление Храма внутри — это у Достоевского в Эпилоге. Это основа русской литературы — правда и надежда, смерть и воскресение.

У Достоевского — почти бесцветные, мягкие, пушистые волосы Сони, ими вполне прорисовывается нимб – на иконах – сияние над головой Бога и святых; символ святости, божественности. Но, режиссер оттенил пьесу молитвами — целыми, не кусками и это объединяло сцены спектакля, усиливало смыслы, только намеченные в спектакле, но по краткости времени не высказанные. И в этом спектакле Раскольников  — как бы не главный герой, а весь народ — герой романа, каждому дана была сцена и время,  и слова для высказывания себя,  и это протяжное пение, говорящее о невыносимости бытия, о сломе в наше время всего — и святости женщины-матери, где в лоне каждой из них должна быть чистота и святость, необходимые для зарождения того, кого Бог дает. Народ нищ, голоден, он от нужды спивается, умирает, она терзает его до степени паясничанья и юродствования, когда он несет свою беду и тычет ее в глаза каждому, такому же как и он, который не в состоянии перенести ее в своем собственном доме, строить и содержать который нет сил. Не выдерживает он быть дома, потому что ничего изменить нельзя.
Теперь, как и тогда. Только сегодня горше, пока не забудет последний того что было — беззаботное сытое детство — у каждого, а на заборах, кроме мата, еще и — требуется, требуется, требуется. Поля распаханы, засеяны. Народ трудится. Порядок.

У подъезда десятиэтажного дома на скамейке сидят двое. Между ними бутылки, стаканы, пакеты с супермаркетовской едой. Вокруг стоит человек пять. Разговаривают — матом. Обычные слова — лишь связка. Проходим с мужем. Мы их старше вполовину, они по возрасту наши дети. Никто не застеснялся произносимых выражений, не смолк, виновато не обернулся в нашу сторону. Как будто нас нет. А у них нет — совести.

А спектакль-то о совести. О муках человека, совершившего нечто нехорошее, что делает его больным. Это признак здоровья — болеть, если сделал плохое дело, это значит , что еще не все так плохо в тебе, это значит есть надежда и она у Достоевского в Эпилоге.
Эпилога не было, а жаль.

(оценок ещё нет)

Загрузка...

Читайте ещё по теме:

Михаил Щепкин и его театр

Максим Березовский. Легенда о жизни

Терренкур, или Ходьба со смыслом

У Сумах поставили виставу про ревнощі та (не) зраду

Коллекционер – это стиль жизни…

Сергей Рахманинов. Прелюдия для фортепиано No.5 Соль минор op. 23