Игорь Касьяненко (Ігор Касьяненко). Стихотворения

*NYSE Euronext (НаИс ЕвронЕкст)— группа компаний, образованная в результате слияния крупнейшей в мире Нью-Йоркской фондовой биржи и Европейской биржи Euronext.

Ахиллес и черепаха. Диалог

Зачем настоящему прошлое, если
всё в мире случается здесь и сейчас?
Зачем проживаются чувства и мысли
и дней мимолётных кипит круговерть?
Отыщется ли через толщу текущих
мгновений проложенный в прошлое лаз
из будущего? Иль оно в человеке –
всего лишь незримо растущая смерть?
……………………………………………….

Что опыт? Зачем его груз, если нравы
и правды меняются. Был на волне –
и вот уж на дне ты… и прежняя мудрость
наивна и неприменима для дел
сегодняшних, стать торопящихся эхом
событий, как звёзды сгоревших, но не
исчезнувших в космосе воспоминаний,
зане не положен их свету предел.
………………………………………..

И равно предела нет играм фантазий,
рождающим в памяти дивную смесь
реальности с вымыслом, то есть легенду
о времени, коего не было, но
оно, а не то – настоящее в прошлом –
царит самозвано сегодня и здесь.
Так помнит о солнечных снах винограда
бродящее в тёмном подвале вино.
……………………………………………

Не всё, что есть прошлым, действительно было,
и бывшее в прошлом не всё оживёт.
Судьба постоянно тасует колоду
побед, поражений, находок, потерь.
Но будет мгновение полниться жизнью
и смыслом, пока за идущим вперёд,
как зверь за добычей, крадётся пространство,
откуда он только что вышел в «теперь».

Тихая лира

Участник бескрайнего ряда историй,
я их многоликости общая грань.
Из хитросплетения их траекторий
судьбы моей соткана ткань.

Во мне откликаются смутным волненьем
рождение бабочки, книги, звезды –
так звенья в цепи отзываются звеньям
и рыбы – движеньям воды.

Я жизнью своей, мимолётной и бренной,
заполнен до тёмных пределов ума.
Но с каждой любовью в огромной вселенной
на миг расступается тьма.

И новые, свежие чувства и мысли
во мне обретают и почву, и высь.
И мир, покачнувшись, как на коромысле,
в ответ улыбается весь.

Но в космосе глухо, печально и сиро,
когда я пустой, будто печь без огня.
О том и кричит моя тихая лира,
что нет мне покоя от этого мира.
И космосу нет от меня.

Почти по Борхесу

В час, когда закончена текущая страница
книги или жизни,  хорошо бы отстраниться,
взять аккорд, окинуть взором путь,
пройденный и прожитый  от первого абзаца,
выдохнуть, осмыслить, если надо – посмеяться
и поплакать, может быть, чуть-чуть.

Чайник на огонь поставить и представить внешность,
тембры голосов героев, радость их и нежность,
а когда поспеет кипяток,
в чай добавить ягоды – черники или клюквы,
всем словам сказать спасибо до последней буквы
и опять разматывать клубок.

Вглядываться в новых незнакомых персонажей,
прежних узнавать среди иных уже пейзажей,
открывать их правду, свет и тьму.
Сердцем проживать их драмы – встречи, расставанья,
опытом своим влиять на ход повествованья
и меняться в чём-то самому.

Действия река втекает в память, будто в море:
смыслы – в глубине, событий волны – на просторе,
зло с добром  на дне ведут борьбу.
Но под содержаньем есть ещё и дно второе.
Там-то ты, читатель, и ищи судьбу героев.
И свою. И автора судьбу.

Полемизируя с Декартом

Пересвистываться с птицами в лесу.
Отзываться на игру теней и света.
Ощущать себя участником сюжета,
в круг собравшего и звёзды, и росу.
И катиться, подражая колесу,
до ближайшего житейского кювета.

А потом лежать под звёздами в росе
и распутывать беду, как паутину.
И в конце концов найти её причину
в том, что жил вчера неправильно, как все,
в компромиссе, на нейтральной полосе,
в полуправде и во лжи  наполовину.

И опять вернуться к жизни, будто лес
по весне, но помнить прошлое, как пальцы
музыканта помнят ноты и скитальцы –
запах родины. И глядя в высь небес,
примиряться с тем, что мысль имеет вес
только здесь, внизу, где мы – лишь постояльцы.

И в итоге проломить, как тьму лучом,
смертью грань добра и зла и междуречьем
двинуть в край, где мир земной зовут увечьем.
И там быть – нет, не  щитом и не мечом
просто быть, существовать и ни о чём
никогда уже не думать человечьем.

За дверью

Жили да были в любые дни, года
женщина-счастье и женщина-беда.
Чара хмельная и чистая вода…
Шили наряды, лелеяли мечты,
ахи и вздохи срывали, как цветы.
Бог дал им вровень ума и красоты.

К тайнам обеих и нынче строй гостей
всяких достатков, занятий и мастей.
Только все разных дождутся новостей.

В мире, где случай сильней богатыря,
сердце слепое, по правде говоря,
вряд ли годится  на роль поводыря.

Каждый, кто видит, как тает лёд очей –
странник и воин, купец и книгочей –
ангелов слышит в бренчании ключей.

Но лишь вошедший узнает навсегда,
кто там за дверью из тающего льда –
женщина-счастье иль женщина-беда…

Развивая Г. Сковороду

Я мир ловил, но не поймал.
Он так стремительно менялся,
что опыт мой не применялся
и каждый раз мой пай был мал.

Мир в океане правд и кривд
то левым шёл, то правым галсом
и в неизвестность продвигался,
как ввысь прорвавший крышу лифт.

Но главный  фокус бытия –
что мир был мной, а миром – я.
И в темноте ища дорогу,
страдая, радуясь, любя,
я, в сущности, ловил себя.
И не поймал. И слава Богу.

Слушатель

Просыпаюсь от ужаса октября.
Слышу странную музыку в голове.
Вижу птиц, улетающих за моря,
и осеннюю бабочку на траве.

А вокруг – ветрокрылая  круговерть,
будто солнце рассыпалось на сердца.
И такая красивая эта смерть,
что прожить её хочется до конца.

И увидеть,  как, золото пряча в грязь,
серебром покрывается  шар земной,
а потом, в шаре елочном отразясь,
белый свет расцветает, как сад весной.

Но иную судьбу живёт человек:
ведь когда б он без смертного дара жил,
счастье с горем делили бы вечный век
и мгновением вряд ли б кто дорожил.

Оттого и вбираю я всё жадней
вкус прекрасного ужаса бытия,
что не ведаю час, когда чаша дней
переполнится радостью по края.

И  я выйду, как публика за порог,
за пределы всех мыслимых мер и вер –
не проситель, не сеятель, не пророк –
просто слушатель музыки высших сфер.

Мистерия бус

Я от споров устал и ропота.
Это, видимо, добрый знак.
Наполняется чаша опыта.
Только вместо «кап-кап» – «тик-так».

Я пью водочку – по три стопочки.
А с товарищем – можно пять.
Для растопочки, чтобы тропочки
наши сблизились хоть на пядь.

Но что горькую пей, что пресную –
не понять мне мою страну:
то ли это пике над бездною,
то ль прыжок в тупике в длину.

И не то чтоб нечасты радости,
но накатит – и видишь тьму
тех, кому хочешь делать гадости –
ты у них спроси почему.

Как земля предпочла б навоз духам,
так я страхи гоню, грубя.
И дышу я уже не воздухом,
а лишь тем, что люблю тебя.

Строю планы. Смешно? – пожалуйста.
Хочешь – смейся, а хочешь – плачь.
Я такой – мне не надо жалости.
Или надо? Скажи, мой врач.

Чёрт мне баб чужих в искушение
предлагал,  стуча по плечу.
А я «чур»  кричу – угощения
этим кушаньем не хочу!

И кричу я так не от косности.
В масть иные мне чудеса.
Будто манна, мне твои вкусности.
И  уста твои – как роса.

Что-то в парк меня повело с софы –
погулять, прилечь на траву.
Если встретятся там философы,
расспрошу их, зачем живу.

Я нанизываю, как бусины,
плюсы-минусы на петлю.
Ну а ты – моё послевкусие.
А ещё я тебя люблю.

Без контекста

Век берёт меня, клыкаст,
на слабо, на понт, на пушку.
Жаль, нельзя спросить кукушку,
сколько он мне денег даст.

А вокруг людей орда.
Под одеждой – все татары.
С ними быть – нет хуже кары,
а без них – совсем беда.

И я лезу на окно,
а оттуда в лоб – лунатик.
Я хреновый математик,
не сложить мне мир в одно.

Он, как сумму ни лепи,
распадается на части –
мысли, страхи, нервы, страсти,
бесконечные, как π.

Иногда поднять мой дух
друг приходит, мы палитру
бед с ним делим, как поллитру,
на двоих. Или на двух?

А, неважно. Или не
важно? Путаница снова.
В чём же правда, если слово –
звук пустой контекста вне?

И лишь ночью на метле
прилетаешь ты, родная –
удалая, заводная,
со звездою на челе.

Ты в наряде хороша,
но прекрасней – без контекста.
(Кварту тут подменит секста,
ибо нет к тебе, душа,
нужной рифмы ни шиша.
Ну не петь же мне про секс-то?)

Платье падает с плеча,
как скользит хрустальным настом.
А что далее у нас там –
тайна за семью печа…

Точка возврата

Друзей разобрали себе острова.
Враги разбежались. Морей синева
заполнила взор до предела. Оракул
сказал, что все подвиги совершены.
Герои войны больше здесь не нужны.
Пора на Итаку.

Мужчины бросают налаженный быт
для поисков золота, мудрости, битв,
но в сумме – себя, ибо суть не в престиже,
который победная дарит стезя,
а в том, что чем чаще ты слышишь «нельзя»,
тем ты к себе ближе.

Свобода бесценна, но жизни жнивьё
есть то, что ты смог обменять на неё:
цепь так же, как лес – волка, кормит собаку.
Трофеи добыты и смысл извлечён.
И опыт получен, и цел ещё чёлн.
Пора на Итаку.

Отвага, измена, любовь и расчёт –
всё было уже и могло быть ещё.
Но как ни прекрасна причина азарта –
душа ли, колдунья ли еt cetera –
она ничего не добавит к вчера.
Тем более к завтра.

И пусть ещё удали в теле сполна
на три илиона, но утолена
та жажда, что гонит и в ласку, и в драку.
Казалось бы, вот и исчерпан сюжет.
Но мраку противится разума свет.
Пора на Итаку.

За стеной

Я сам себе пешка и сам – королева,
доска и гроссмейстер, и право и лево.
Я мягче слезы, но уж если припрут –
я сам себе Цезарь и сам себе Брут.

Тому, кто как рыба не надо парома,
я сам генерирую штили, и штормы.
А там, за стеной сумасшедшего дома,
проводят реформы.

По фабрике бродят печальные зомби.
Им денег зажали, но дали по бомбе.
А я сам себе и террор, и война,
и звёздное небо, и грош, и цена.

Я бью в барабан, если хочется грома,
мне птицы диктуют пределы и нормы.
А там, за стеной сумасшедшего дома,
проводят реформы.

Я лью себе цепи, чеканю медали.
Я сам себе суд и меня оправдали.
Я сам себе и панацея, и яд.
Не знаю, как ты, а я сам себе я.

Я сам себе путь от любви до облома,
у боли моей нет идейной платформы.
А там, за стеной сумасшедшего дома,
проводят реформы.

Трилистник

Судьба
ломала и жалела,
давала шанс и лёгкий крест.
В ней было мало
смысла, дела,
удач и тёплых мест.
Мы друг на друга с ней не ропщем,
она – огонь, а я – зола.
И если в целом,
если в общем –
спасибо, что была.

Любовь
крылатой свежей силой,
без головы, взашкал, внахлёст,
врывалась в быт
и возносила
до самых жарких звёзд.
Остался грустный призрак в кресле
и пара пёрышек с крыла.
Но если в целом,
в общем если –
спасибо, что была.

Жизнь
обещала в дни начала
палитру, форму и объём.
А в результате
обвенчала
жар-птицу с воробьём.
До чёрных дыр на свете белом
затёрта грань добра и зла.
Но если в общем,
если в целом –
спасибо, что была.

SOSуществование

Три точки, три тире, три точки.
Я армия, я – в одиночке.
Со всех боков, внизу и выше –
таких же, как и я, полки.

И каждый, будто грек из бочки:
Три точки, три тире, три точки.
Зачем же  к нам никто не вышел,
не понял, не подал руки…

Три точки, три тире, три точки.
Как листья разрывают почки,
из тел наружу рвутся души –
собраться в целом, стать одним.

Транслируй это по цепочке:
Три точки, три тире, три точки.
Нас внешний мир гнетёт и душит,
но нужно, важно слиться с ним.

Разбить любовью оболочки,
как буквы, стать вслова и строчки,
соединить аорты, вены…
Казалось бы – вот шаг из тьмы.
.
И нет причин для проволочки! –
Три точки, три тире, три точки –
Но между нами стены, стены.
Мы – стены, между нами – мы…

Агитаторы

Жизнь висит на волоске крошки Циннобера.
Открываю дверь, а там – три богатыря.
С торбой – Правда, с кейсом – Ложь, а с котомкой – Вера.
Агитаторы пришли, грубо говоря.

Приглашаю в дом, на стол ставлю снедь и чарки:
– Что в программе, мужики – мир или дебош?
Первым слово Правда взял и достал подарки:
посох, ветку тёрна, соль, йод и медный грош.

Вторить Правде взялся Ложь – витязь рыжей масти:
нос как флюгер, а глаза – будто пара гнёзд.
Он дары свои раскрыл, как расставил снасти:
маску, ветку лавра, мёд, яд и лисий хвост.

Ну, а Вера в свой черёд лишь развёл руками,
Взор горе поднял, вздохнул и сказал: – Смотри!
И в ответ – как засиял драгоценный камень –
с неба в дом пролился свет неземной зари.

Время делать выбор, но я не вижу смысла
выбирать: на каждый плюс равный минус есть.
С Правдой сложно – часто бьют, с хитрым Ложью кисло.
С Верой славно, но, увы, где тот рай – Бог весть.

Гости выпили, ушли, я остыл отчасти,
с полки Гофмана достал для иной игры.
Вдруг стучат, гляжу в глазок, а за дверью: – Здрасьте! –
Тридцать три богатыря, и у всех дары.

Миссия настоящего

О чём это время, о чём? Кто гордиев хронос мечом
разрубит, как Индию –  чёлн разметчика мира?
Кто первым в открытую дверь войдёт – человек или зверь?
А вдруг это ты? А проверь у magical mirror.

Кто светочем выйдет из тьмы и сложит, и вложит в умы
легенды, законы, псалмы племён баш-на-баша?
История – вечный рерайт, к сафари готовится прайд,
а в топке из множества правд всё варится каша.

И всякий тут прав и не прав. И каждый, чужое поправ,
на вкус добавляет приправ – и травы, и корни…
Но где кулинар-паладин, кто, с горним рецептом един,
объявит: – Готово! Едим! – и всех нас накормит?

А если, представь, например,  ты – музыка, формула, нерв,
тот Нео, Сиддхартха, Гомер, чьи грянули сроки,
чья истина,  сила, строка народы, идеи, века
в одно соберёт, как река – ручьи и притоки.

А если иной поворот, и ты не избранник, а тот,
кто спица, деталь, эпизод, крупица процесса.
О чём это время тогда? Удача твоя и беда…
И рыбка с трудом из пруда, и свежая пресса…

Слова – будто склоны холма, но мысли вершина нема.
К ней путь не открыли тома, и тропок в речах нет.
А время – оно вообще внутри всех людей и вещей
дрожит, как над златом Кощей, и чахнет, и чахнет…

Экспромт

Деревья в марте – будто мачты
зимой затопленного флота.
А ты –  не гений и не мачо,
и даже не этап чего-то.

В симфонии чужих удач ты –
случайно сыгранная нота.

В природе пусто… В голове так,
наверное, в момент рожденья.
Ни ароматов, ни расцветок,
вороний грай на месте пенья.

Но чёрных птиц и голых веток
иное выше настроенье.

Просторы, синие, как сливы,
в обзоре плавном и нечастом
сулят такие перспективы,
что грех быть мелким и несчастным,

имея повод быть счастливым,
огромным, вечным и причастным.

Ведь есть ещё и небо судеб,
и твердь его – как тыл для фронта.
И оттого бездарны судьи
земного нашего экспромта,

что человек живой, по сути, –
всего лишь кромка горизонта…

Новая эра

Я был плохим охотником,
и лучшая добыча
обычно доставалась не мне.
Но жена терпела – она была добрая.
И я, как мог, старался о ней заботиться.

Однажды я брёл по опушке леса
после очередной неудачной охоты…

… и вдруг раздался топот. Спасаясь от пожара,
десятки всевозможных зверей бежали прочь.
И будто отраженье их мерного движенья,
в душе моей дремучей родился первый ритм.

Его я – там-та-та-та –  выстукивал на шкурах,
на утвари домашней, на стенах, на полу.
И следуя за ритмом, жена пустилась в танец –
и  это самый первый был танец на земле.

А по весне в лесу я услышал птичьи трели.
И музыка проснулась во мне, как лес весной.
Тогда я изготовил две самых первых флейты –
из косточки звериной и палочки резной.

И слушая мой новый певучий звонкий голос,
жена собрала первый букет, и красота
явилась нам, и небо на звёзды раскололось,
и ожила доселе пустая высота

И стало во Вселенной прозрачно, звонко, ясно…
И необыкновенной волной подхвачен, я
воскликнул:  — Ты прекрасна! Я понял – ты прекрасна!
Жена моя… и (в первый раз) – любимая моя…

Так творчество и космос вошли в мою пещеру.
И состоявший только из пищи  и врагов,
мир, обретая веру в себя, в иную эру
шагнул, как в половодье река из берегов.

…лет спустя

Со временем эта боль превращается просто в тупое нечто
с локацией в районе затылка и возле груди, в горле.
И разум уже не прочь поискать варианты чуда, но речь-то
о том, что вернуться никак невозможно, ведь ты же гордый.

Чуть позже находишь вдруг, что бежишь от звонка и случайной встречи,
не глядя вокруг, словно над зрителями канатоходец.
Свобода пока – огонь, что прячется в дровах, не брошенных в печь, и
представить её наяву – как на Солнце найти колодец.

Но вот королевой на бал является мысль, что, будто подвески
из книги о гасконце, добыт желанный покой, по сути ж,
тебя забирает быт – повседневность, работа, друзья, поездки.
И ты, как обычные люди, живёшь и уже не судишь.

Не ждёшь вестей от вчера, наполняясь чужой ещё, странной, новой
реальностью, контексты исключающей прочие, ибо
былому уже не быть при любых грядущих раскладах земного
и вверх надо против течения плыть, как на нерест рыба,

иную рождая жизнь, поднимаясь по датам и перекатам
и медленно осознавая (так подводят итог в смете),
что космос твоей судьбы навсегда, безвозвратно стал результатом
любви и разлуки, борьбы их и общей взаимной смерти.

Счастливый случай

Кому-то недруг по сюжету,
другим – любимый, третьим – друг,
я всё ещё хожу по свету,
смотрю вокруг.

Вот новых дней аборигены,
браня обычаи отцов,
спешат устроить перемены,
в конце концов.

И растворяются в грядущем,
где ими скроенный уклад
в угоду позадиидущим
отправят в ад.

Всё тлен: победы, пораженья,
туманных истин кружева…
И лишь игра воображенья
всегда жива.

Об этом думаю я кротко,
стреноженный смиряя взор,
когда из грёз моих красотка
плетёт узор.

Но пусть распутают герои
иной истории его –
в нём руны трав, руины Трои
и… ничего.

Душа Земли – многоязычьем,
как пашня полнится зерном.
Но гении поют на птичьем,
не на земном.

Ах, был бы я из легкокрылых,
как Пушкин или Амадей,
я б тайны певчие открыл их
для всех людей.

Я вижу радугу за тучей
и пепел в отблесках огня,
но где же тот счастливый случай,
что ждёт меня?

Вокруг чужих событий сонмы
и мнений патовые льды,
а я уже, как невесомый,
прозрачный дым,

плыву, минуя поединок
добра и зла, удач и драм,
кафе, арену, банк и рынок,
темницу, храм.

Миную парк и кромку пляжа,
начало дали, окоём
и, частью становясь пейзажа,
теряюсь в нём.

Аф-топ

Кто сделал вас такими, люди?
Чья в том игра, причуда, шалость?
Вы будто варево в сосуде,
где зло с добром перемешалось.

Желанья ваши, жажды, страсти
приходят вновь, куда ни день их.
Вам нужно денег, счастья, власти,
любви и снова – денег, денег.

Как много радости и смысла
в простом, земном, обыкновенном,
где небо звёздное нависло
над вечностью, сокрытой в бренном.

Что ж вы живёте, как впервые?
Зачем стремитесь к непокою,
смешав триумфы бытовые
с онтологической тоскою?

Вам скучно, тесно, пресно, мало.
Вы  из избытка, перехлёста.
Вам нет земного идеала,
да и с небесным  всё непросто.

А мне ни грусти, ни тоски нет,
когда удача щедрым жестом
на ужин косточку подкинет,
и я её один, в блаженстве

о большем не мечтая чуде,
грызу и думаю: – Бедняги!
Как сложно сделаны вы, люди!
Совсем не так, как мы, дворняги.

На краю

Выходишь из круга под флагом мечты,
ломаешь каноны, форматы и рамки,
влюбляешься, строишь причалы, мосты,
воздушные замки…

Штурмуешь любой подвернувшийся пик,
торопишься, путаешь карты и планы,
срываешься и отползаешь в тупик –
зализывать раны.

Читаешь о жизни банкиров, бродяг,
персеев, горгон побеждающих в матче,
и снова выходишь из круга, но флаг
уже не на мачте.

По белой и чёрной спешишь полосе,
в безликий вливаешься ропот и топот
и вдруг понимаешь – тут каждый как все.
Так выглядит опыт.

И снова идёшь – потому что земной
не кончился  путь – в никуда, ниоткуда,
без компаса, смысла и цели, с одной
надеждой на чудо.

Теряешь любимых, друзей, колею,
в толпе человечьей бредёшь одичало,
доходишь до края, стоишь на краю
и видишь начало.

Чудовище

Ты – душа! Ты – вообще всех сокровищ краше.
А оно – чудовище жуткое, не наше.

Вкруг тебя, как тех плющей, принцев бравой масти.
А оно – чудовище, даже не отчасти.

У других монет, вещей и регалий груда.
Что ж ты на чудовище смотришь, как на чудо?

Из одежды – на плаще дырка да заплатка.
Нищее чудовище… В чём его загадка?

Вот оно стоит, ища ласки лоскуточек.
А в зубах чудовища аленький цветочек.

0.5эволюция

Что ж теперь думать, чья горше цена,
править  акценты.
Это был выход на сушу со дна,
будто в разведку, забыв имена,
сдав документы.

Подвиг не вышел, причины темны.
Можно до бреда
злиться и спорить о доле вины –
кто там кого не прикрыл со спины,
бросил и предал.

Умница Дарвин, зачем тебе хлам
их перебранки?
Брось им банан, но разрежь пополам –
видишь, как плачут по разным углам
две обезьянки.

Жили б, как люди – и вот тебе на…
А ведь могли бы.
Но и в былые нырнуть времена
не получается: он и она
больше не рыбы.

В сторону слов от безмолвия путь
на середине
в клетку привёл, и теряется суть
в чём-то невнятном, похожем на муть
облачной сини.

Эх, не сложился опять разговор –
оба в убытке.
Сердце – оно как слепой режиссёр
в кукольной драме любви, где актёр
пляшет на нитке.

Хочешь – играй! Есть на каждую роль
в сердце слепом нить.
Но лучше в память загнать эту боль
и, как разведчик, умножить на ноль,
чтобы не помнить.

Чёрная баллада

Ну что же ты, княже, давай веселись!
На перстне верти хоровод василис.
А дабы развлечь
мороку-тоску – скомороха зови.
Но если дурак заведёт о любви,
то голову с плеч.

Твоя королева – за чёрной горой.
И даже не третий, не то что второй
на ложе, где сметь
ты мог и поболе, чем жаждет мечта,
заходит в её золотые уста
и пьёт свою смерть.

Потом их находят у дальней  версты –
глаза их безумны, а чресла пусты.
А ты веселись!
Она убивает их – ясно же, князь,
во имя твоё – это странная связь,
в ней пропасть и высь.

Два света небесных сплелись в облаках,
две тени земные с мечами в руках
воюют внизу.
Ты вправе куражиться, пить, выть и рать
муштрой изводить, но спешить вытирать
не стоит слезу.

Ты можешь другими по сто раз лечить
себя от неё, но их не различить –
всё бред, а не брод.
И если вина ли, вино иль весна
к тебе приведут её, даже она
уже не спасёт.

Белая баллада

Когда на часах было времени море
и стрелки над нами парили, как чайки,
мы видели радуги в брызгах волшебных,
как в мае, цветущих и певчих мгновений.

Но вот незаметно из времени года
мы вышли в туманную пору разлуки,
где Вы объявили, что прежние клятвы
смешны и отныне цены не имеют.

Увы, Вы со временем стали другая…
Влекомая им, Вы помчались по кругу
минутных побед и разочарований,
бесцветных и пресных, как призраки буден.

А я бы… поверьте, я ждал бы Вас вечно
на острове нашей загадочной ссоры,
но распорядитель движения стрелок
сказал, что ко мне Вы уже не вернётесь.

И видя, как пара мгновений печальных
из глаз покатилась моих, улыбнулся:
Зато для неё ты и в завтрашнем прошлом
останешься лучшим из воспоминаний.

Но ходики ваши навек разойдутся
во времени неуловимом, где сразу,
транзитом за будущим, следует – слышишь? –
не сбывшееся, а минувшее, ибо

из множества мимотекущих, неважных,
чужих и бессмысленных лет и мгновений
мы только однажды живём в настоящем –
прекрасном, единственном, истинно нашем.

И это прекрасное с вами случилось
уже. И теперь неизбывно и присно
вы оба больны им, как звёздами небо.
И это диагноз. А дальше – post scriptum.

У доктора жизни в аптечке событий
имеются снадобья разного толка:
от раны живой, от надежды и боли,
но время прекрасное – неисцелимо.

Мантра

Рану души не заклеить – она как море.
Впрочем, есть верное средство от всякой хвори:
пепел минут засыпает любое горе –
жди и терпи.

Помни: тебя надломили, но не убили.
Действуй, общайся, греби – не зависни в штиле.
Думай о воле, как узник в темнице или
волк на цепи.

Думай о поле, о дали земной и птичьей.
Стань активистом  движенья туманных кличей.
В хор запишись и в кружок, заведи обычай
быть на волне.

Думай о внешнем, как лётчик над облаками.
Вглубь не смотри – там тоска и беда с тисками.
Ибо пока ты на собственной шее камень,
мир – только вне.

Определение свободы. Версия

Свободу не воруют, не берут.
И все её дарующие врут.
Свобода – мимолётное мгновенье,
когда событий быта рвутся звенья

И ты – живой! –  стоишь, едва одет,
вдали от поражений и побед,
не в центре бытия и не в глуши,
а в круге света собственной души.
Внутри – твоё. Чужое – за чертой,
А на плече – луч солнца золотой.

Чистый свет

Собираю себя по крупицам и крохам,
со слезой собираю, с улыбкой и вздохом,
по квартирам чужим, городам и эпохам,
с облаков и со дна.

Собираю из дат и осколков событий,
из обрывков когда-то связующих нитей,
собираю и делаю тыщи открытий,
суть которых одна:

Буря в море иная, чем шторм на причале –
роза радости, милая сердцу вначале,
через время колола шипами печали,
и, напротив, беда

становилась ключом для решенья задачи,
первым шагом к затерянной в буднях удаче,
и выходит, что в прошлом всё было иначе,
чем казалось тогда.

Речи гладкие острыми ранят краями.
Предававшие лишь назывались друзьями.
Та, что в душу сумела прорваться с боями
и с победой ушла, –

не любила, а пьяной поила отравой.
Путь познания кончился истиной ржавой.
И отчизна была не цветущей державой,
а империей зла.

К размышлениям вывод, как меч нужен к ножнам.
Если скажут: мораль, автор, вынь да положь нам! –
Я отвечу, что песенка эта о ложном
настоящем, и мы

завтра снова узнаем, что жили с ошибкой,
пескаря с золотой перепутали рыбкой,
ибо чистого света в реальности зыбкой
нет. Как, впрочем, и тьмы.

Аритмистика

Женщина с красивым, но неприятным лицом
называет меня подлецом.
Взоров её молнии даже злей, чем слова.
И она, похоже, права.

Остров, где прервался путь моего корабля,
как петля, вторит форме нуля.
Правит здесь колдунья – удачи дочь и беды.
И у нас, увы, нелады.

Бравые соратники отмечают в хлеву
исполнение грёз наяву –
каждый вслед хозяйкиной ласке выдохнул: «Хрю!»
Только я не то говорю.

Чары колдовские, видать, на мне дали сбой.
После ночи с ней пьян был любой:
жрец, купец и воин – хрюкнули все в том хмелю,
а я вдруг сказал ей: «Люблю»…

– Варвар! – истерит хозяйка, – неужто я зря
ублажала тебя, как царя?!
Будь мужчиной! Хрюкни наконец! Ты же со мной
и счастливый был, и хмельной.

Нам тут неведомо слово «люблю»  – у нас тут
нравы предков и речь их блюдут:
встретившим на ложе взаимной страсти зарю
говорить положено «хрю»!

Женщина с растерянным и печальным лицом
смотрит с пирса на лодку с гребцом.
Остров её тает у беглеца за спиной,
и волна играет с волной…

Венок катренов

В бурных раскладах земного покроя
я до последнего гектора буду
драться за право свободно, как Троя,
норму себе выбирать и причуду.

В пору заката последнего лета
я попрошу у Творца не ступенек
в женские грёзы, не «многая лета»,
не откровенья и даже не денег.

Я попрошу себе только покоя.
Горе, удача, победа, засада,
крики «Ура!»,  «За свободу!»,  «По коням!» –
были  и нет их. И больше не надо.

Только покоя и тихого света,
чтобы успеть посмотреть на земное,
будто на листья, летящие с веток,
взглядом, уже устремлённым в иное…

В бурных раскладах земного покроя,
в пору заката последнего лета
я попрошу себе только покоя,
только покоя и тихого света.

Человек из прозы прошлых отношений

Человек из прозы прошлых отношений –
суша страсти,  сад увядших искушений,
призрак памяти, бесформенный, как вата, –
с ним ни быта, ни интима, ни привата.

Незнакомство робко связано с надеждой,
что в душе той, в том уме, под той одеждой
нечто важное, огромное, живое
ожидает, что в одно сольются двое.

Но совсем иных источник предвкушений
Человек из прозы прошлых отношений.
От него ни зла, ни толку, но что гадко:
он чужой и в то же время не загадка.

И обиды, позабытые снаружи –
будто утром подо льдом осенним лужи:
чуть наступишь –  и провалишься до боли,
а потом ищи покой, как ветра в поле.

Человек из прозы прошлых отношений,
стань осой для розы, латкой для мишени,
ускачи в антимиры на антилопе,
воцарись в оффтопе, кань в дурные топи,

изыди, оглохни, будь немее мима,
по пути в Тмутаракань проследуй мимо,
сам себя возьми в кольцо, как Мордор хоббит –
делай всё, но уходи!  И он уходит.

Но является опять: со дна экранов,
из конфорок и розеток, ламп и кранов.
Он повсюду – неизбывный, многоликий:
в ритмах улиц, в каждом облике и блике.

Он вплетается плющом меж сном и явью,
к сердцу липнет чёрной пьявкой, бледной навью,
душит голос хриплым комом, смотрит с фото,
а в глазах его – то праздник, то охота.

Но однажды, будто в сказке, без причины,
все его обличья, маски и личины
исчезают, растворяются меж прочих –
это  ветер безнадёги гонит прочь их.

…Ты стоишь, и нет уж больше в горле кома.
А навстречу, так светло и незнакомо,
как ещё не падший ангел, но из плоти,
бросив руль и тормоз, на автопилоте
человек спешит с букетом утешений
из «поэзии»  грядущих отношений.

Восхищение

Я слёзы не буду о том сгоряча лить, что все отличаются.
Одним разрешается к звёздам отчалить, другим – лишь отчаяться.
Один так дерётся, что все обалдели, другой  мягче котика.
А ты – мой ведущий ньюсмейкер в разделе «Любовь и эротика».

С тех пор, как амуры меня посетили, полны красноречия,
в любом  ареале – в реале, в сети ли –  ищу с тобой встречи я.
Я полон до края твоими стихами, хэндмэйдами, снимками,
как утро в селении Выр  петухами, а Греция – нимфами.

Возможно, мы  скрипка и гром, и в любовном у нас ремесле дуэт
не выйдет, и роз не найти без шипов нам, и всуе  не следует
рождать пересуды, что, мол, со свободы подался я в плен к тебе,
как будто из тундры на поиски Будды последний эвенк –  в Тибет.

Я в курсе, что также касается данный вербальный  пассаж иных
бедняжек, на цепи твоей долгожданной улыбки посаженных.
И пусть моя доля, как в нотах бемоля, в авансов ряду мала,
но всё же  откройся, дружок, без пароля: ну как ты придумала?

Какая дала тебе певчая сила волшебную дудочку,
когда ты, играя, звала и ловила на  ритм, как на удочку,
слова не простые, а будто матрёшка – в три смысла – похожие
на брызги бенгальских огней и немножко  на искорки Божии…

Ты  гений, наверно (тут радостный смайлик), но, судя по внешности,
скорее, пацанка, и твой – месяц май лик, поэтому нежности,
в уме под одеждою предполагая твои очертания,
я чувствую более, чем (дорогая, прости!) почитания…

Всех вечных прекрасней мгновенья живые – и в этом суть бабочки.
И если бы храбрым их, как призовые, давала судьба б очки,
то я бы рискнул, бросив буден бои, при  попутной оказии
в ту бездну сорваться, откуда твои прилетают фантазии.

Как манит нас то, что потом, после пробы, бросает в обиде нас!
Являясь, любовь наполняет особым сияньем обыденность.
А прочь уходя, гасит свет и, как тать, совершает хищение.
И всё может быть без неё и остаться, но не восхищение…

Оттого, что мы больше не будет в начале…

Оттого, что мы больше не будет в начале,
сколько вспять ни мотай,
ибо днями там нынче печаль, а ночами –
пустота, немота,

оттого, что твои поцелуи по вкусу,
как живая вода,
но дорога, лежащая прямо по курсу,
не ведёт никуда,

оттого, что грядущее мчится по встречной
полосе мимо нас
и любовь наша вечная может быть вечной
только здесь и сейчас,

оттого, что, любимая, в запахе кожи
я купаюсь твоём,
и когда мы сливаемся – это похоже
на съеденье живьём,

оттого, что мы наглухо замкнуты в круге
невозможных помех,
мы однажды с тобой растворимся друг в друге
и исчезнем для всех…

А на утро – о, да! – а иначе тоска же,
к удивленью коллег,
Шерлок Холмс позвонит Пинкертону и скажет:
– Идеальный побег.

О добре и зле

По стёжке-дорожке с нетяжкою ношей
идут себе двое: плохой и хороший.
И каждую мошку допросят с пристрастьем:
Там счастья не видно? А то мы за счастьем…

Минуя сражения, торжища, пашни,
клыкастые рвы и глазастые башни,
не видя нигде своего интереса,
идут мужики. Вдруг навстречу из леса

под странный мотивчик из трели и лая
выходят к ним добрая баба и злая.
— Вы кто? – мужики им кричат, горячась, те,
а бабоньки: — Здравствуйте! Мы ваше счастье…

Куда и девалась дороги усталость!
Под утро хорошему злая досталась,
а добрая баба, на жалость легка,
в кормильцы плохого взяла мужика.

И детки родились у них посерёдке –
не то чтобы злы и не так чтобы кротки,
не чужды добра, не свободны от худа,
и дури в избытке, и столько же чуда…

И вот уж, делясь хлебом, флягой и грошем,
за счастьем идут неплохой с нехорошим.
Навстречу две бабы – не злых и не добрых:
так мир замыкается в круге подобных.

И с каждой их новой взаимной добычей
меж прежде различным всё меньше различий.
Похоже, что скоро, как лица в ночи, мы
для зла и добра станем неразличимы.

И голый свой стыд не узнает в одетом,
и след от зубов зарастёт на плоде том,
на зло и добро разделившем нас, целых,
в доныне неясных, неведомых целях.

И два существа из библейской былины –
одно из ребра, а другое из глины –
забыв в одночасье вражду и участье,
опять обретут абсолютное счастье.

Рай

Там + 28 в тени и не выше.
Прохладные ночи, пуховые пледы
и звери с улыбками, как на афише,
и речка, где плещутся зевсы и леды.

Там вешних садов белоснежная пена,
а  рядом – одетая в золото нива.
Я буду там свеж и могуч неизменно,
а ты, как принцесса, юна и красива.

Там горькая истина станет медовой.
И после земной бесконечной разлуки
мы там, наконец, нацелуемся вдоволь –
за все наши горести,  беды и муки.

Выбор автобиографии

Впервые я осознал себя в 12 лет,
когда  научился готовить яичницу с луком,
записался в спортивную секцию
и  влюбился в одноклассницу,
случайно коснувшись под партой её коленки своей коленкой.

Это был как бы выход в свет,
где  я начал сравнивать чужие оценки
с моей личной самооценкой.

Процесс оказался увлекательным,
и я бросился жить, как молодой зверь,
вгрызаясь во всё, что попадалось на пути,
и чаще рыча, чем плача.

Так продолжалось  примерно до двадцати шести,
когда меня постигла
Первая Крупная и Непоправимая Неудача.

И тут я как-то напрягся: а смогу ли?
Сумею ли  преодолеть преграды, тоску потерь,
болезни, хандру, лень?
И хотя Бог дал телу столько,
что многое было по плечу,
но душевное терзание с тех пор
не покидало ни на день.

А в районе сорока начались проблемы с телом.
Они не убивали, а скорее, нервировали и отвлекали,
лишая внешнюю жизнь импровизаций и красок
и загоняя  её в некое бесфантазийное клише.
Это как рисовать осенний пейзаж мелом.
Но вот что странно:
чем отчаяннее  становились
мои стенания и жалобы  на судьбу,
тем  легче, светлее и чище было на душе.
Наверное, потому, что с каждой болью
я  всё спокойнее прощался с привычной ролью
частицы прекрасной и  бессмысленной
земной  круговерти
и всё больше приучал себя
к мысли о смерти.

И  сейчас, когда  близость небытия
рождает уже скорее любопытство,
чем страх,
я  всё чаще думаю о том, что прожил две жизни: одна
представляла собой крах
иллюзий и надежд и запомнилась мне,
как, может быть, и очищающая,
но изнуряющая мука,
а другая была одновременно похожа
на золотистые аппетитные кружочки лука
в масле, кипящем на сковороде,
на непривычно-нежное касание коленки
той самой одноклассницы
и на  азартное спортивное состязание.

Она была достойна восхищения,
ибо в ней приходила удача
на смену любой беде,
вкусы, запахи и ощущения
дарили свежесть, красоту и объём
каждому мгновению,
и можно было всегда больше,
чем нельзя.

И пусть впереди  маячит третья,
новая,
уже небесная, стезя,
совсем иное и необычное в себе для меня,
да и для всех нас таящая,
и похоже, пора постепенно заканчивать
тутошние разборки и дележи,
но мне всё же интересно:
какая из двух моих земных жизней
настоящая?
И какую  из них  я на самом деле жил…

Pied et pedale

На  плечи  давит атмосферный столб.
На 99 давит 100.
Всем весом давит бабочка на глыбу.
Шут королю нахально давит лыбу.
На грушу давит соковыжималка.
Все давят всех и никому не жалко…

Так думал горько
о несовершенстве мира
поэт, сидящий в кресле пассажира.
И грустного какого-то напева
к нему лепился ритм.
И вниз
и влево
рассеянно скользил  поэта взор.
И вдруг поэт увидел там узор!
Рисунок  на колготках, ибо зритель
он стал того, как девушка-водитель
изящной ножкой давит на педаль.

Но не педали стихотворцу было жаль.
И не красавицы его пленила внешность.
Он думал о другом. О том, что нежность
и грубость, лёд и пламень, смех и слёзы,
зло и добро, реалии и грёзы,
поэзия и проза и так далее –
всё это, вплоть до ножки и педали –
две разных стороны одной  медали.

А значит, бытие в гармонии с собой,
и можно, наконец, тревогам дать  отбой.
Мир  совершенен. Ну, и слава Богу, –
подумал бард и взгляд направил на дорогу.

Молитва странника

Создатель, укажи мне путь!
Когда болота мелких обстоятельств,
нелепых ссор,
нечаянных  предательств
и топи чьих-то ловких правд
неодолимей, чем врагов намеренные козни,
когда всё поперек
и нет предела розни
меж мной и миром –
укажи мне путь!

Когда ни силы в теле,
ни радости в душе,
когда и во дворце, и в шалаше
одна тоска…
ты просто
подведи меня к порогу
и покажи дорогу,
дай ветер парусам,
а дальше я уж, как обычно,
сам.

Я верую: Ты  помнишь обо мне
и  в час прихода тьмы
протянешь  руку,
не прибегая к фокусу и трюку,
и свет зажжёшь, чтобы я шёл за светом.
И только в этом помоги мне,
только в этом.

Ты, давший мне свободу воли,
желаний прыть
и право выбрать место
по обе стороны добра и зла,
теперь уже не можешь
вместо
меня
любить,
прощать
и жить, как человек,
вкушая человечий краткий век
с волнением и трепетом, как блюдо,
все вкусы содержащее,
как чудо
наибольшее из мыслимых чудес.

Ты, Господи, не можешь за меня
срываться в пропасть,
продаваться за гроши,
входить невеждой,
без огня,
с одной  надеждой
в дремучий, тёмный лес
чужой души
и до высоких подыматься чувств
по тонкой ниточке, опущенной с небес…

Когда бы мог я жить
согласно заповедям, Боже,
Твоим
и не  был бы влеком
всем естеством,
как с ветки падающий лист,
к земному, грешному,
и не мгновенья  млеком,
а вечности был вскормлен молоком,
тогда бы я был чист,
как ангел
или
драгоценнейший кристалл,
но человеком
быть бы перестал.

И это край, вершина, пик,
предел мышления,
тупик
ума
и мысли бег на месте.

А дальше… Господи…
а дальше только вместе…

Ирония судьбы, СПА–салон или три философа в термах

С. (наливает)

Мне не нужно всё небо,  достаточно того, что в глазах.
Мне не нужно всё море – я столько не выпью.
Я не нуждаюсь в любви всех женщин – я и с одной справиться не могу.
Мне не нужны деньги – был бы хлеб, и была бы радость…
О боги! Зачем вы даёте так много тому, кому надо так мало?

П. (наливает)

Я хочу постичь огромность неба и моря,
но не умею летать и дышать под водой.
Моя душа жаждет любви множества женщин.
Но я философ, мне некогда их любить.
Меня манит всё золото мира,
хотя, чтобы насытить плоть и воспарить,
мне достаточно совсем немного хлеба и радости.
О боги! Почему мои желания больше меня самого?

А. (наливает)

Мне нужно ровно столько неба, сколько вмещается в моей  душе.
Мне нужно столько моря, сколько я могу осмыслить.
Мне нужна  только та женщина, которую я люблю.
Мне нужно ровно столько денег, сколько я хочу потратить на хлеб и радость.
О  боги! Почему вы не даёте мне сил отказаться от лишнего?

(наливают)

День бабочки

Обнаружить себя на цветке – васильке или маке.
Баттерфляем проплыть по росе, чмокнуть божью коровку.
Отразиться  в реке, где во мраке скрываются  раки.
И с козой-стрекозой к муравьям заглянуть на тусовку.

На цветущем  лугу от сачка увернуться и клюва.
Под оркестры цикад научиться порхать балериной.
Глянуть, как там дела, где растут земляника и клюква.
Танцевать па-де-де над лесною тропинкой звериной.

Оказаться  на миг на балу, где вальсируют пары.
В горло впиться тому, кто как чёрная птица во фраке.
И в глазах светлячка прочитав, что развеялись чары,
исчезая, уснуть на цветке – васильке или маке…

Икар

По мотивам картины Ирины Проценко «Славное падение Икара»

Я был Икар, крылатый древний грек,
Но карма такова моя и кара,
что небеса не приняли Икара,
и я упал в чужой и странный век.

Тут  всё бегом: и эрос, и война.
Искусство есть, но вкус испорчен китчем.
Античный, я тут не аутентичен,
и  механизм-на-меха-низме-на

чью грубость мне смотреть невмоготу.
И я, как варвар, начал пить в избытке,
не разбавляя, местные напитки,
пожары зажигавшие во рту.

Но проку  было мне с того огня,
как Прометею – лишь истратил печень.
Хотя с огнем я уж бывал беспечен,
и Гелиос учил уже меня.

Но в этот раз, буквальному взамен,
я совершил моральное паденье:
стал посещать дурные заведенья
и опустился, будто Диоген.

С утра бухой, а к ночи – подшофе,
горланил я тюремные баллады
и  утверждал, что не было Эллады,
ссылаясь на Носовского и Фэ.

Я пропил всё: сандалии, хитон…
Бомжи и те мне вслед кричали: лузер!
Зимой я в бочке спал, а летом в луже
и слышал «Хайре!» только от ворон.

У Артемиды, что пивным ларьком
владела, не найдя сто грамм участья,
я сжёг ларёк! –  и мент меня в участке
то Геростартом звал, то Икарьком.

А эскулап  в дурдоме, как рабу,
кричал, дыша в лицо мне алкоголем:
– Ты не икай, Икарик, бо уколем!
И я бежал от них через трубу.

И вновь  упал, теперь уже с трубы,
взвыл, отрубился, был почти калека…
Но мойры, испытуя человека,
уже иной желали мне судьбы.

И в час, когда тонул я в море бед,
ко мне явились нимфы и богини,
наяды, мавки, лады, берегини
и музы – сёстры творческих побед.

Тут мы на миг тактично гасим свет
……………………………………
и, покурив, находим, что я вскоре
преобразился и былое горе
забыл, в музее встретив свой портрет.

Теперь мне лекарь, делая массаж,
читал Софокла, Сапфо и Гомера,
а бывший кореш выдвинул на мэра:
–Дедалыч, верю: ты нас не предашь!

А мент при встрече брал под козырёк:
– Вашблагородье, здравия желаю!
Я за тебя, кормильца, всех облаю.
Какой захочешь, тот и жги ларёк!

Я снова был готов вести бои
за небеса, забыв года бессилья.
А за спиной полёта ждали крылья.
Нет-нет, уже не папины – мои!

И я, как сокол, взвился в облака
и воспарил – красив, силён, нахален.
А снизу мне платочками махали,
крича: – Пока, Икарушка! Пока…

Перипатетическая соната

В один необыкновенно прекрасный день,
действительно прекрасный,
не для красного словца,
гуляя в своём любимом парке
в середине волшебной,
снежной,
краснощёкой,
пахнущей хвоей и свежими надеждами
зимы,
я подумал о людях, которых встречал на пути,
вероятно, по воле Творца,
а может – случая,
ибо создавший всё это,
мне кажется, позволил случаю
играть с нами отдельно,
по собственным правилам,
как позволил ветру
не зависеть от власти света
и тьмы.

Я думал о подавших мне
руку в час, когда,
по всем бытовым раскладам,
явно выгодней было остаться в стороне.
И о тех, которые в день радости
сумели подставить ножку.
О женщинах, любивших меня
и на вершине, и на дне,
и о том, что все мы,
путаясь меж клятв и измен,
скучая, ненавидя, любя,
забираем у других
их жизнь понемножку,
а взамен
отдаём по крупице
себя.

Я думал, что, наверное, поэтому
на фотографиях из семейных  альбомов
не узнаю своих глаз и всегда
вижу там кого-то
другого.

И ещё о том, что всё отчетливее понимаю,
почему в юности
казалась такой чужой
и нестрашной старость.
Ведь от прежнего меня
даже во мне нынешнем,
ещё не до  края полном
другими жизнями,
уже  практически ничего
не осталось.

Вот о чём подумал я,
радостно удивляясь тому,
что я  опять удивляюсь
несказанной красоте бытия
и что мне  снова представляется
чудесным и необыкновенным,
достойным самых возвышенных
мыслей и фраз
привычный мир, которому я
уже удивлялся тысячи  раз.

Впрочем,  как следует
из  приведенного выше,
вовсе не я,
а тот, кто на смену мне
прогуляться  в моём любимой парке
вышел…

Этюд

О, тихий, как омут, пейзаж соцсети!
Вдали монитора покой не найти.
А здесь — тишина, перепосты котов,
открытки – бывает пикантных сортов,
но чаще – в цветах и птичках,
у дам – фотошоп на личиках
и бурные страсти в личках…

Роман

Мы сочиняли наш роман,
как сочиняют небо птицы,
мешая с былью небылицы
и с правдой – искренний обман.

Вдали классических искусств
мы из фантазий всех покроев
для двух лирических героев
создали космос нежных чувств

и крылья, чтоб они слились,
поднявшись высоко, без риска,
туда, где можно падать низко
и всё равно из выси в высь.

Мы занимались их судьбой
так много дней, что временами
герои лучше были нами,
чем сами были мы собой.

Они, как две души, могли,
в чужом не путаясь порядке,
любить друг друга без оглядки
на скучных жителей земли.

А нам  о том, чтоб их орбит
достичь, казалось, невозможно
и думать даже, ибо сложно
всё было там, где правил быт.

Он свой сюжет имел и план,
свои навязывал нам роли.
Но, будней отыграв гастроли,
мы продолжали наш роман.

Порой казалось нам, что он
романом был уже не нашим
и мы смешно руками машем,
попав  в чужой крылатый сон.

Но даже в час, когда туман
разлуки нас накрыл навеки,
как  травы степь, как море реки,
мы сочиняли наш роман.

Мы знали, что должны творить
без остановок, неустанно,
иначе нашего романа
мгновенно оборвётся нить.

Зажглась  бы и угасла страсть,
как метеор, что был – и не был…
А наш роман стал звёздным небом
и в большее вошёл как часть.

В аккорде с сонмами небес,
рождённых парами другими,
он зазвучал в любовном гимне,
весной взорвавшем сонный лес.

И пусть мы были лишь людьми,
но с  мирозданьем нашу частность
в тот миг сравняла сопричастность
святому творчеству любви.

А мир в программах новостей
не  ведал, между  тем,  событий
и дел важней  кровопролитий
и политических страстей.

Его титаны разных рас
ломали, гнули, подчиняли,
но что б ему ни причиняли,
всё это было не о нас.

Мир бился бабочкой в экран
в сети и на любом канале,
но мы его не сочиняли –
мы сочиняли наш роман.

Полилог

Воин

Мир создан больше для сражений, чем для жатв.
Здесь островов добра жемчужины лежат
в огромном море зла, без дна и берегов.
И если ты не смог нажить себе врагов,
то как ты жил? На что растратил скучный век?
Скажи мне, добрый человек.

Философ

От зла к добру, как, впрочем, и наоборот,
не дальше шага по реке, где ходят вброд.
И если, жалости не ведая к врагам,
ты налетел на их полки, как ураган,
и всех убил, а меч твой снова рвётся в бой,
то кто же следующим ляжет пред тобой?

Монах

Мир неустойчив, как две чашечки весов.
Добро и зло в нём – будто тик и так часов.
И если в душу, как в ладони ржавый гвоздь,
тебе ни разу не вбивала чья-то злость,
ты  не поймёшь, хоть восемь вечностей живи,
как сладок миг, всего один лишь миг любви.

Пьяница

Допустим,  ты с открытым сердцем, всех любя,
приходишь в чью-то жизнь. А там не до тебя.
Там сто проблем. Им не нужна твоя любовь.
И вдруг ты тоже начинаешь хмурить бровь
и раздражаешься, как муха у стекла.
Вот так становится добро причиной зла.

Шут

Представь, что в дверь, дабы навеки быть с тобой,
стучится в облике красавицы рябой
любовь. А следом, в ту же дверь, стучится зло.
Но зря стучится, ибо злу не повезло:
ведь ты в отъезде и ты счастлив оттого,
что оба раза нету дома никого.

Что будет

Путём ли гладким, как по тихим водам флот,
или как  в шторм, путём неведомым, окружным,
но всё, о чём прошу, в конце концов  придёт.
И словно в мае снег, окажется ненужным.

Но сразу всё просить я тоже не спешу:
ведь если вдруг банкир небесный, спутав числа,
единым траншем скинет всё, о чём прошу –
я тут же сгину, ибо жизнь лишится смысла.

Хвала и честь гонцу за радостную весть!
Но пусть он спит и до утра меня не будит.
Вкус и интрига бытия не в том, что есть,
а в том, что будет. А быть может, и не будет.

Я был

Смотрю на пик Сюрю-Кая.
Там, наверху, где ветры дики,
белеет облако на пике.
А раньше был на пике я.

В ту пору, не жалея сил,
я в гору лез неутомимо,
чтобы теперь, гуляя мимо,
небрежно бросить:
я там был.

Я был. И в этом смысле с облаком
мы отличаемся лишь обликом.

Ты и я

Ты – женщина, ты – музыка,
родня огню и шторму,
стихия, заключенная
в изысканную форму.
В тебе – грехопадение
и взлёт от ада к раю.
Ты – женщина, ты – музыка,
а я тебя играю.

В тени

В начале грустной части жизни,
на рубеже, когда не спета
ещё вся песня, но сюжета
уже вполне понятен ход,
я на траве лежу у речки,
гляжу на дали с облаками,
минуты путаю с веками
и с водной гладью – небосвод.

Над головой струится ива.
Июль, жара, а мне прохладно
в густой тени ветвей. И ладно,
и хорошо, что я в тени,
вдали от славы мимолётной,
дурной молвы и грубой лести –
вы с этим в тень ко мне не лезьте,
прошу вас, Боже сохрани!

Я счастлив, что в горячий полдень
считать ворон добился права
и что души моей держава
не вся у тела в кабале.
Пускай другой пленит жар-птицу
и с неба астры звёзд хватает –
мне трели зяблика хватает
и василька, цветка полей.

И лишь одно слегка тревожит,
и я сквозь дрёму и истому,
с ленцой,  как дверцу к золотому,
в быту ненужному ключу,
ищу решение дилеммы:
я в рай попал или на землю?
И обе версии приемлю,
и выбор делать не хочу.

О любви и жалости

– Любви подвластны все вершины и орбиты,
а жалость унижению равна! –
так отвечала ты, когда я псом побитым
приполз к тебе в лихие времена.

– Я дам тебе любовь, в которой высь, и крылья,
и свежесть гроз, и звёздные дожди!
Но не ищи меня в бездарный час бессилья
и униженья жалостью не жди.

Я позову сама, как только будешь в силе!..
А я подумал: лучше не зови.
Да, я просил любви, мы все любви просили.
Но только не  безжалостной любви.

Лабиринт

Так часто бывает. В минуту триумфа,
как лев, одолев и врагов, и преграды,
я вдруг становлюсь бесконечно несчастным
и думаю горько под крики «ура»,
что лучше бы нынче я в доме у дамы
(прекрасной, естественно) пел серенады.
А дальше – объятия, вздохи, лобзанья,
одежд опадание  еt cetеra.

Но часто бывает и так, что в разгаре
свидания, руку снимая с колена
красавицы, я воспаряю душою
от радостей плоти в иные края.
И думаю: ах, в это время я мог бы
раскрашивать Божий набросок Вселенной
и гроздьями самые вкусные ноты
и рифмы таскать из костра бытия.

Но вскоре измученный музами разум
обратно зовёт меня в гущу событий –
туда, где гуляют прекрасные дамы
и запах победы витает хмельной.
Я спутник без рации. Я существую,
кружа по ирра-циональной орбите,
устроенной так, что в любой её точке
я к жизни повёрнут не той стороной.

И есть подозрение, что по задумке
Создателя, во временах параллельных
и разных я должен был одновременно
жить множество жизней, как будто одну.
Иначе откуда бы знал я про вечность?
О чём тосковал бы в скитаньях бесцельных?
Куда бы на крыльях летал сновидений,
в какую реальность, в какую страну?

Я верю: тот  замысел был безупречен.
Я знаю, что розу и солнце в зените,
и жемчуг морской Бог придумал на небе
и там же, на небе, да, именно там
в расчёты фатальная вкралась ошибка,
и жизней моих параллельные нити
смешались в клубок, в лабиринт, и похоже,
что  время – Тезей в нём. А я – Минотавр.

P.S. «Утреннее солнце играло на бронзовом мече.
На нем уже не осталось крови.
— Поверишь ли, Ариадна? — сказал Тезей. —
Минотавр почти не сопротивлялся.»

Х. Л. Б.

Мгновенье встречи

В мою ладонь упал осенний золотой,
ещё хранящий и тепло, и запах ветки.
Вот так судьба вручила мне подарок редкий –
мгновенье встречи с мимолетной красотой.

Но красоты нельзя коснуться по пути –
она большой душевной требует работы.
А у меня друзья, враги, дела, заботы,
и на часах уже нет времени почти.

Я должен жить: бежать, присутствовать везде,
листая улицы, события и лица.
И каждый шаг даёт мне шанс остановиться
и удивиться снегу, радуге, звезде.

Но я опять бегу. Вперёд. За кругом круг.
И вечно строю, и всегда живу в разрухе,
и псом голодным вою при набитом брюхе,
и слепо тычусь мимо щедрых Божьих рук.

Я жив ещё лишь потому, что умереть
мешают страх небытия и чувство долга.
Хотя неведомо, зачем я жив так долго,
что жизнь свою и сам забыл уже на треть.

И может, завтра, воспарив над суетой
в краях немыслимых, в мирах иного толка,
я, вспоминая жизнь земную, вспомню только
мгновенье встречи с мимолётной красотой.

Романс

В бокал пленительного блеска
стекает сладкий вкусный яд.
Мы как Паоло и Франческа –
нам остаётся выбрать ад.

И если, друг мой бесподобный,
ты быть осмелишься со мной –
нам точно светит ад загробный,
а не осмелишься – земной.

Песенка о свободе

В моём уме грызутся мысли, как злые кролики в вольере.
В  душе бардак, раздор и смута, а в сердце бой добра и зла.
Я сам себе напоминаю поэта Данте Алигьери –
его политика накрыла так, что любовь едва спасла.

Я тоже бегаю на форум. И хоть из клавиш три запали,
но я строчу свой гневный коммент, где политический раздел.
А розу дней моих  и музу иной уж бард в ином запале
омонимическою рифмой  аж до метафоры раздел.

Но вот  с бутылочкой  кастальской в мой дом спускаются по трапу:
с небес  Владимир Маяковский и Дант из далей неземных.
Владимир пьёт за коммунистов. Дант, по традиции, за папу.
А я смотрю на нашу Раду и вспоминаю маму их.

Затем стихов приходит время. Я свой читаю про берёзу,
Дант – из «Комедии» отрывок, Владимир –  «Облака» фрагмент.
И чтобы вновь не погрузиться в дисгармоническую прозу,
с утра я в парк спешу осенний ловить гармонии момент.

А в парке праздник листопада. И пусть он как прыжок с обрыва,
но каждый лист пылает, словно во тьме заздравная свеча.
И я иду хмельной от света, и всё в душе моей красиво,
и в голове моей свобода, и муза трётся у плеча.

Человек, представляющий Бога

Я, человек, представляющий Бога,
знаю его, как свой выдох и вдох.
Бог в соловьином мотиве пролога
и в молоке на губах моих Бог.
В облаке нежности над колыбелью,
в будущем счастье на весь окоём
и в тупике за достигнутой целью,
и в поражении жалком моём.
В стуже и зное, в душистом левкое,
в запахе хвои и в смене эпох,
в меди побед и в больничном покое,
и в серебре на висках моих Бог.

Мудро живу ли я или убого,
жизни любой отдавая поклон,
я, человек, представляющий  Бога,
верю: судить меня грешного Он
будет с любовью. Не честно, не строго,
а милосердно. И радости трон
я вместо горького встречу итога,
коим томлюсь, ибо с разных сторон
пахнет бедой и на сердце тревога
чаще, чем праздник, и слушая звон
колоколов, не Господня чертога
вижу черты я, а тучи ворон.

Я, человек, представляющий  Бога,
глядя в бездонные лики икон,
мыслю себя высоко, у порога
благословенных пространств и времен.
И нас, таких, там бесчисленно много…
И Бог для каждого там  испокон,
ныне и присно – совет и подмога,
жажда и дождь, адвокат и закон,
парус и компас, ночлег и дорога,
духа исток и души камертон…
Богу,  наверное,  очень смешон
я –
человек,
представляющий
Бога…

Любовь-река

Конечно, мы любили.
Даже временами,
обнявшись, отрывались от земли.
А много будет или
мало между нами,
мы знать о том в ту пору не могли.

Судьба тогда надежду
вряд ли нам давала
и вскоре наступил разлуки час.
А много было между
нами или мало, —
зависит лишь от нас.

***

Мы с тобой не мотыльки – свечки часовые.
Мы одной любовь-реки берега живые.

Но как волк среди лугов кушает овечку,
так и встреча берегов убивает речку.

И напротив. Стоит вновь разойтись нам в ссоре,
и опять река-любовь широка, как море.

Что за странная стезя!  Нам, ну как нарочно,
вместе точно быть нельзя. И отдельно тошно.

Я веду печалям счёт, ты тоской томима.
А любовь-река течёт и всё время мимо.

***

Она в игре его лица
и в жажде губ его терялась,
в его объятьях растворялась
и растворилась до конца.

Так заступают за черту…
И он, увы, однажды, вместо
её фигуры, взгляда, жеста
увидел просто пустоту.

И понял, что за нитью нить
любви взаимной рвутся сети.
И он теперь один на свете.
Один. И некого любить.

Снежный блюз

Был снежный вечер. Гитарист в кафе играл нам блюз.
А после мы пошли гулять, и  в шутку на снегу
ты написала имена, а я поставил плюс
и знак  «равно»… А дальше что – я вспомнить не могу.

Снег забирался в рукава, скользил за воротник,
когда тебя я целовал, неловко, как во сне.
И как во сне, открыв глаза, спустя не век, а миг
у ног увидел только снег, пушистый свежий снег.

Я знаю наши имена. И помню, что была
их сумма… И объятий хмель… И губ твоих вино…
Но результат засыпал снег, и вьюга замела
тот рай, а может ад, куда привёл бы знак «равно».

Часы, застывшие давно, возобновили бег,
и в кабаке поёт шансон иных времён артист.
Я вышел из дому, а мне навстречу с неба снег:
пушистый, свежий и не-мой, как чистый белый лист…

Божий день

Я  чувствую восторг и негу,
когда в мороз иду по снегу
и вижу вдруг, как Моисей,
горящий куст во всей красе.

Я радуюсь, как пташка крошке,
когда твои целую ножки
И, ткань речей  плетя ткачом,
с тобой воркую ни о чём.

Я верю, что живу недаром,
когда  за рюмкой с другом старым,
как с Гераклитом Пифагор,
веду о смысле разговор.

Но мне охота выть и плакать,
когда я вижу грязь и слякоть!
И я теряю смысла нить
и вновь хочу рыдать и выть,

и морды бить напропалую,
когда тебя не я целую
и друг мой, мудрый и хмельной,
с Платоном пьёт, а не со мной.

Я рад любой душевной связи,
но не люблю измен и грязи.
А снег – он светел, свеж, лучист
и  чистотой высокой  чист.

Кому-то он беда, ненастье,
по мне же, снег похож на счастье:
ведь счастье в том, в чём есть полёт,
а снег летит, когда идёт.

Ещё и тем близки мы, снеже,
что топчут нас одни и те же
и что мы таем – ты и я –
в весенней чаше бытия…

Но есть прекрасная  интрига
в том, что не смерть, а вечность мига
царит в душе моей живой,
когда я в шапке меховой

в мороз гуляю зимним садом
и ненасытным жадным взглядом
пью Божий день и мир в снегу.
Пью  и напиться не могу.

Песенка о спасении мира

Внешне ты так беззащитна и нежна, как на апрельской ветке почки.
Но когда ты замечаешь ту, что пробует меня поймать в силки,
у неё, бедняжки, сразу начинают рваться бусы и цепочки,
и теряются серёжки, и ломаются, как спички, каблуки.

Только ты напрасно тратишь колдовские свои штучки для забавы.
Боевым своим амурам зря велишь меня расстреливать в упор.
Если б я был президентом, я украл бы для тебя бюджет державы.
Если б я был инквизитор, я бы лично для тебя разжёг костёр.

Я за книгой, а ты рядом за шитьём, полна покоя и смиренья.
Но лишь стоит мне уйти – и у тебя сверхновой вспыхивает взор.
И рождаются тайфуны, и случаются в пустынях наводненья,
И вулканы просыпаются, и чудища выходят из озёр.

В смысле творческих прозрений мне, поэту, грех на Бога быть в обиде.
Жаль, во мне фантазий больше, чем презренного металла в кошельке.
Если б я был царь морской, о! –  я купил бы тебе замок в Атлантиде.
Если б я был камикадзе, я бы взял тебя в последнее пике.

Я в объятиях твоих, как скалолаз на покоренном Эвересте:
кислорода не хватает, но в груди восторг, и страх, и торжество.
И грядущие несчастья не приходят, а стоят, застыв на месте,
до тех пор, пока мы вместе и тебя не беспокоит ничего.

Если б я был певчей птицей, я наполнил бы тобой весь лес весенний.
Я бы имя бриллианту дал твоё, будь я придворный ювелир.
Ну, а главное, что я, любя тебя, спасаю мир от потрясений.
И мне нравится, любя тебя, спасать от потрясений этот мир.

На люке

Помнишь, как стояли мы на люке,
в день промозглый, будто кот и кошка,
грелись, под зонтом сплетали руки,
жарко целовались… И немножко,

больше шутки ради в разговоре,
речь вели, что, мол, сойди мы с люка,
точно со скалы в штормящем море,
и тотчас накроет нас разлука.

Так и вышло: вскоре, как цунами,
нас накрыл обид поток, и цену
ссор узнали мы, и между нами
злые тролли выстроили стену.

Я вчера на рынке встретил Кая.
Он сказал, что вы теперь подруги
с Гердой и смеётесь, развлекаясь
в том кафе, где пьют под пенье вьюги.

На щеках твоих и на ресницах
не дождинок искорки, а льдинки.
И тебе давно уже не снится
люк и мы в обнимку посрединке.

Ты и я  в обнимку в центре света
белого, изведавшего муку
крика, на который нет ответа,
ибо негде отразиться звуку.

Потому что нет на свете белом
ни души, и  лишь на люке двое:
ты и я в обнимку – тело с телом
и со страстью страсть. И всё живое

в космосе  – лишь мы. И волны Леты
прочь от нас расходятся кругами.
Миг – и быта рушатся запреты.
Миг ещё – и прямо под ногами

бездна звёзд. И вот она – свобода!
Право сбросить всё, что было ценным,
и  вдвоём,  впервые, как природа,
стать живым и неделимым целым.

Слиться, перетечь слезами, кровью,
в ритм попасть, как стая на охоте,
вспыхнуть, кончить истинной  любовью
то, что начиналось жаждой плоти…

… Жаль, что снов цветная вереница
в белоснежной растворилась дымке
и тебе давно уже не снится
люк и мы в обнимку посрединке.

Я и сам, увы, в той дымке зыбкой
след твой потерял меж снежных крошек.
Но с тех  давних пор смотрю с улыбкой
на бездомных всех  котов и кошек.

Ничего не происходит

Мы понимаем, что друг другу не подходим.
И потому почти друг к другу не подходим.
И лишь порой, случайно мимо проходя,

внезапно чувствуем таинственные токи
на миг, прекрасный, как луч солнца на востоке,
и мимолетный, словно капелька дождя.

Но капля падает, и мы без промедленья
вновь попадаем в ту же зону отчужденья,
где  мы всегда отдельно, словно острова.

И только в сердце, как на дне в глубинах ила,
лежат жемчужины того, что c нами было,
пока ещё не облаченные в слова.

Так мы живём, любя и не осознавая,
что наших сладких мук причина роковая
не вне, а в нас исток имеет и предел.

И словно камушка о камушек удары,
все эти искры, эту магию и чары
рождают случаи сближенья наших тел.

А за сближеньем наступает ход обратный.
И холод бешеный, мороз невероятный
едва рожденной страсти сковывает взлёт.

И тот огонь, что мог бы  знаться с облаками,
вдруг превращается в тяжелый, будто камень,
внутри пылающий, как сто закатов, лёд.

И снова жар, и стужа вновь, и жар, и стужа.
И рой догадок, что пьянят, кружа и вьюжа.
И мы, опять встречая врозь один рассвет,

событий важных ждём неведомо откуда,
но ничего не происходит, кроме чуда.
И кроме чуда, никаких событий нет.

Любовь

Спор с Голиафом рассудит праща.
Маузер договорится с таможней.
Сложно врагов побеждённых прощать,
а победивших –  ещё невозможней.

Трудно влюбиться, но втрое трудней
бедное сердце избавить от власти
этой хмельной, словно губы в вине,
сладкой, дремучей и гибельной страсти.

Ибо есть вещи и мысли о них.
И мысль о вещи, как правило, больше
вещи настолько, что в мыслях одних
разум, как в чаще, теряется. Боль же

и маета остаются душе,
чуждой дешёвой земной канители.
Так в поле пуля находит мишень
лишь потому, что не может без цели.

То есть любовь, равно как и её
крестница ненависть, – просто подлоги,
дым без огня или, грубо, – враньё
плоти себе. И в конечном итоге

жизнь состоит из обид и долгов,
бед и торгов и чуть-чуть из удачи.
Трудно прощать победивших врагов,
а безответно любимых –  тем паче.

И оттого я сдаюсь до войны,
чтоб не разгневаться в ходе сраженья.
И становлюсь неприступней стены
в час, когда чую любви приближенье.

Я, как небесный скиталец, лечу
сам по своей одинокой орбите
и всем прекрасным и нежным шепчу:
– Нет! Не любите меня! Не любите!

Молитва

Господи, не оставь меня, Господи, не покинь.
Выслушай мои чаянья, сны посети и явь.
Смертных моих кумиров и грешных моих богинь –
всех нас, друзей и недругов,  Господи, не оставь.

Если дойду до пропасти, дай мне надежды мост.
Сделай мне мёдом радости горькой тоски полынь.
Беды шли раньше в очередь, нынче пошли внахлёст –
Отче, во тьме отчаянья будь со мной, не покинь.

Стань же в пути мне посохом, в прах обрати мой страх.
Мне бы, где ты, как посуху, Боже, хотя бы  вплавь…
В самом начале неба есть храм на семи ветрах.
Там уже будет свет, а тут – Господи, не оставь.

Птицей согрей и радугой высь мою оживи.
В детской улыбке выкупай эту седую синь.
Мне не хватает малости: жалости и любви –
будь во хмелю удач со мной, в ропоте не покинь.

Злость мою сделай милостью, суд замени стыдом.
Сердцу открой оазисы вместо людских пустынь.
Всё, что ты дал мне, Боже,  я тяжким добыл трудом.
Время моё кончается, Господи, не покинь.

Дай надышаться досыта буйством весенних гроз.
В августе спелым яблоком ляг на мои уста.
В ясную пору осени, после последних слёз,
Господи, просто будь со мной, будь со мной,  не оставь…

Космос души

Пятка

Меня мой ум спасает, как броня,
от совести. И этим тешит беса.
Но я избегну адского огня:
ведь, кроме интеллекта, у меня
душа есть, как пята у Ахиллеса.

И в час, когда, земной осилив срок,
я вечности возьмусь решать загадку,
Господь меня, как верный мой дружок,
на свой, на райский втащит бережок,
за душу взяв перстами, как за пятку.

Темнота

Достало всё. Я у черты.
В стране бардак, а дома ты.

Вот так бы взять, открыть окно
и грохнуть оземь с высоты.

Но за окном темным-темно
и я боюсь той темноты.

Я с детства темноты боюсь
и потому лишь остаюсь.

Ушибы

Кабы всем космосом души, блин,
о жизнь я не был бы ушиблен,
то не болели бы ушибы,
на месте космоса души бы.

Трава

               I

Ой, трава-травинка, муравья тропинка и жуков прохожих,
и коровок божьих!
Расскажи, трава, мне быль о флоре-фауне.
Я слыхал, травинка, в чаще есть глубинка,
где с мечтой о корме дуба рушит корни
грубый и мордастый зверь клыкастой касты.
Там – рога лопатой – бродит лось сохатый.
Там и те нередки,
чьи рога, как ветки.

И не в том лесу ли на заре косули,
как Восток, раскосы,
золотые росы пьют под пенье пташек
не из кружек-чашек,
а из тех пиалок, что в руках фиалок?

А поодаль, в чаще, рыщет волк рычащий.
И гадюки дики
в дебрях земляники.
А чуток подале колдуна видали.
А ещё чащее – самого Кощея!

Расскажи мне, травка, как там Лель и Мавка?
И о вещем камне расскажи, трава, мне,
как, усевшись подле, замышлял свой подвиг
богатырь могучий
в давний век дремучий…

II

Скоро звёзды вечер созовёт на вече. А я всё с травою говорю живою.

Ой, трава-травинка, стебелек-былинка! Расскажи мне, кроха,
отчего мне плохо?
Ты лесов, травинка, и лугов кровинка. И вы все тут вместе,
будто в Божьем тесте.
А где люди, травка, там толпа и давка.
И в толпе той шумной
я, большой и умный,
потерялся, травка, как в песке булавка.
Или в море лодка.
Или в хоре глотка…

Впрочем, очень скоро я уйду  из хора.
Да, мне скоро, травка,
к Богу в рай отправка.

Что на очной ставке не муравке-травке,
а Творцу всего я,
без нытья и воя,
сделав шаг навстречу, доложу-отвечу?

Что я видел? Где я

был? За что радея,
бился в жаркой, грешной
тьме своей кромешной?
И куда над бездной – не земной, небесной –
брёл, скользя по краю?
Травка, я не знаю…

III

Вот уже, травинка, и печаль-грустинка, безнадёга-жалость,
к нам с тобой прижалась.
Эх, видать,  пора нам, как по карте странам, разойтись навеки.
Мне – во человеки. А тебе – в природу, к белке и удоду,
к бабочке и мошке возвращаться крошке.

Там, в твоей отчизне, вечный праздник  жизни.
Там собой козявка
кормит птичку, травка.
Мышка кормит кошку, червячок – рыбёшку.
Каждый в  круге вашем нужен, зван и важен.

Вон идёт корова, всё, бывай здорова.

Военные песни

Песня воина

Я слаб, но принимаю бой.
Я трус, но выбираю битву.
И Богу в небе над собой
всего одну шепчу молитву:

«Ты, Боже, вечностью пропах,
а я… Скажи, кто я в итоге –
орудие в твоих руках
иль камень на твоей дороге?»

Но Бог молчит. И я свой путь
своим лишь светом освещаю
и, меч врагу вонзая в грудь,
его жалею и прощаю.

          Песня монаха

Я мысль о том, что будет смерть,
у горла ощутил, как бритву,
но Бог в тот миг мне дал молитву,
как утопающему твердь.

С тех пор я с ним и  наяву,
и в представлении о яви.
Но мыслить я уже не вправе,
я чистой верою живу.

И оказавшись на войне,
я просто отпускаю вожжи.
А дальше всё по воле Божьей
и все вопросы не ко мне.

Песня крестьянина

Я чужд раздоров и торгов,
но без труда, как зверь, дичаю.
И в этом смысле я врагов
от сорных трав не отличаю.

Мне скучен инока удел
и жалок мне герой вчерашний.
Мой подвиг – пот насущных дел,
в моей молитве – запах пашни.

Я пахарь. Я  служу труду,
как пчёлам честно служат соты.
И даже в смерти не беду
я вижу, а конец работы.

Начнём мечтать

Будет время и наступит лучший день,
главный день, когда исполнятся мечты.
И мы сможем делать всё, что нам не лень,
и бояться перестанем высоты.

И взлетим, и горним странникам под стать
перейдём на «ты» по радуги мосту.
И как тучки будем по небу порхать,
и как птички целоваться на лету.

И уже не приземлимся никогда.
И не пустим человеческое в кровь.
Ибо люди агрессивная среда,
и всё грубо в них и жалость, и любовь.

А мы нежные как неба синева, —
Нет! – как ягоды клубники в молоке! —
мы с тех пор и присно будем как слова
в гениальной поэтической строке

жить, сиять, переливаться, голышом,
бегать в космосе, звездой играя в пас…
И так ярко будет нам, так хорошо,
будто этот мир был создан ради нас.

А потом на небо к нам сойдёт осёл,
а на нём Христос, поправший тьму смертей.
Он рассадит нас вокруг себя и всё
объяснит и пристыдит нас как детей

за мятущегося разума скандал,
и к духовной неге рвущуюся плоть,
за желанье клюнуть то, что Бог не дал
пожурит нас, а потом простит Господь.

И мы, хлопая в ладоши, встанем с мест,
и как братья-кирпичи с одной стены,
вместе, дружно, под осанну срубим крест
и распнём Христа и будем спасены.

И спасённые,  к своим земным домам
побежим как в ночь от солнышка лучи.
И родим детей, и не сойдём с ума,
и на Пасху приготовим куличи.

И начнём мечтать, как сбросим быта кладь,
и взлетим, и бытом сделаем мечту.
И опять, как птички будем петь-порхать.
И как тучки целоваться на лету…

Тропа

Я иду —  топчу,
говорю с людьми.
Головой верчу,
слышу смех и вой.
Влево кину взор –
там страна любви.
Вправо брошу взгляд,
а там – ой-йо-йой!

Там то блин с икрой,
то башка в крови,
там гуляет-пьёт
в кабаках народ.
А по левый бок
сторона любви, —
что ж меня напра-
во то всё ведёт.

И знакомых я
почему-то тут
вижу чаще, чем,
где любви страна.
И ты страсть моя, —
на бедре тату –
в каждом сне летишь
там гулять одна.

Справа ночью пир,
а с утра тоска.
А, где сердце — там
тихий свет и скит.
А тропа-межа
так узка, тонка,
как та жилка, что
у виска дрожит.

А тропа-стезя
вдруг пошла волной.
И смешался мир,
и я в зной озяб.
Начал пить вино, —
заболел виной,
стал лечиться, но
врач сказал: нельзя.

А тропа- змея
завела в тупик.
И в глазах теперь,
вместо старых вех,
то ли старта знак,
то ли карта пик —
в общем, дальше мне
можно только вверх.

И уже я в звёзд
бубенцы звеня,
разрезая высь,
будто море мыс,
в рай лечу, где Бог
помнит смысл меня,
и расскажет мне,
что во мне за смысл.

А Господь в раю,
на краю всего
на любой вопрос
враз даёт ответ.
Нужно лишь дойти
и найти Его
в бесконечности,
там, где края нет.

Искра вечности

Мне жалко всех собак – они живут так мало.
Мне жаль их, и домашних, и дворняг.
И даже злую ту, что джинсы мне порвала,
не ведая, что друг я, а не враг.

А я не просто друг, я тоже пёс бродячий –
смотрите, как я лапу волочу!
И жалуюсь Луне на свой удел собачий,
и косточку посахарней хочу.

Простите же меня,  барбосы и полканы,
рождённые со мной в одном году!
Вы все давно в раю, а я никак не кану,
никак пешком до неба не дойду.

И всё же час пробьет, и в том прекрасном храме,
где место Милосердного Суда,
я снова встречу вас, и мы вильнём хвостами
и радостно обнюхаемся, да.

И видя праздник наш, зверьё со всех историй:
из норки, из берлоги, из гнезда –
от мамонтов и до мельчайших инфузорий
придёт к нам обниматься навсегда.

И в мире воцарят любовь, покой и воля,
и счастье, и братание навек.
И с нами будет лес и все колосья с поля,
цветы лугов и лилии всех рек.

И люди всех эпох, профессий и конфессий
придут к нам без царей, знамён и каст.
И Бог, наш грустный Бог, вдруг снова станет весел
и всем по искре вечности раздаст.

Ну, а пока я здесь копчу, как зажигалка,
в мерцанье дней запас души губя,
мне жалко всех собак, и  пруд, и рощу жалко.
И всех людей. Особенно себя.

Снежинка

Бесснежный январь. Двор. Пора деловых.
Сначала – звезда горпейзажа ворона.
За ней, как тот гетман, но без булавы,
сосед, приземляющий зад вместо трона

на кожу отчаянно  взятой в кредит
серебряной грёзы горючей породы.
За ним, как росянка за мухой, следит
худая раба сексуальной  свободы.

Поодаль, в несвежих спортивных штанах,
юдоль матерящий и пастью дымящий
мужчина с ведром, как расстрига-монах,
языческим духам дары возносящий.

А вот и алтарь, то бишь мусорный бак.
И жрец его бомж – он же тайный лазутчик
миров параллельных, на кои мне так
охота взглянуть хоть бы в лунный глазочек.

И снова ворона, теперь не одна,
а в гам-ме с  грачами. Мурло на заборе,
как  небо в ответ умоляющим нам,
зевает вослед мимолающей своре.

Здесь пахнут скандалами кухонь дымы,
здесь нищие духом блаженны до скотства.
И мусор…И мусор  везде… Будто мы
живём лишь для мусора воспроизводства.

И в этом  бездарном и грязном аду,
где птицы похожи на чёрные вести,
как на эшафоте, у всех на виду
влюблённые. Мальчик и девочка. Вместе

им тридцать едва. И пацан, как во сне,
её белой ручки целует запястье…
А девочка думает: «Если бы снег
случился сейчас, он бы выпал на счастье»…

И вдруг на ладонь её, как на огонь,
одна со всей стаи, бежав поединка
с ветрами, уйдя от засад и погонь,
ночным мотыльком прилетает снежинка.

И тает… И дети, смеясь на ходу,
уходят в обнимку, как звери с ковчега.
И страшно подумать, что в этом году
им больше не будет ни счастья, ни снега.

Читайте ещё:

Игорь Касьяненко. Стихотворения из книги «Лечу стихами»

Стихи Игоря Касьяненко на украинском языке — Ігор Касьяненко Вірші