Игорь Касьяненко. Стихотворения из книги «Лечу стихами»

Из времени

Я — человек. Я могу быть врачом
и палачом, полным сил и азарта.
Я уже был богачом и бичом,
и я не знаю, как сложится завтра.

Стансы на тему субботы

I.
Хакер знает все пароли, опер шьёт за делом дело,
пациент кричит от боли, витязь машет булавой.
Мастер лепит без эскиза, а во мне душа и тело
каждый день ведут бои за право ведать головой.

II
В результате я — то клоун, то мудрец, как древний грека.
То любуюсь Шерон Стоун, то воды не пью с лица.
Ты прочла в журнале женском, что в борьбе за человека
дух доходит до блаженства там, где тело до конца.

III

А я маюсь в промежутке от каталы до Катулла.
То я добрый, то я жуткий, то вдруг стану подлецом.
Посмотреть бы, в общем-целом, на глаза свои из дула —
говорят, что под прицелом все мы на одно лицо.

IV

Ты мудрей меня, ты можешь выбрать розу или ландыш.
Ты магнитным чем-то мажешь и ланиты, и уста.
С мужиками всё понятно – кто подкормит, с тем и ладишь.
А с тобой, хоть и приятно, но не ясно ни черта.

V

И приходят мысли, типа той, что вас в тебе не меньше,
Ты Далила и Ксантиппа, и Фемида при весах,
А мой долг — бренчаньем лиры развлекать всех этих женщин
и копейкой штопать дыры в бывших алых парусах.

VI

Я не зря коплю вопросы, ибо скоро грянут сроки,
и межзвездные матросы прилетят с ответом «Да!»
А мы, их сложив ответы, извлечём свои уроки
и, по парам сев в ракеты, разлетимся кто куда.

VII

Этот мир спасёт суббота. Ненавижу понедельник.
Если кончится работа, мы поймём за полчаса:
как живём, о чём мечтаем и зачем нам столько денег,
если завтра улетаем в золотые небеса.

VIII

Время щиплет нас по крохам, но в итоге выручает:
вот сейчас мне очень плохо, но пока пропел — прошло.
А с годами даже люди как-то реже огорчают, —
каждый любит то, что любит, тут кому как повезло.

IX
Радость ходит вместе с горем. Дважды два – опять четыре.
А мы даже и не спорим, что подняли, то несём.
Нам бы только научиться жить и знать, что в этом мире
завтра может всё случиться, но случается не всё.

Диалоги с тенью

Привет, мой бес! Я в эту ночь
совсем не прочь послать всё к чёрту.
Тоска у сердца рвёт аорту,
тоска… и некому помочь.

В твоих реестрах чёрных дней
все наши души на учёте.
Там, говорят, моя в почёте,
а на земле мне трудно с ней.

Я знаю, и твои дела
здесь не проходят без расплаты —
где в небе клочья грязной ваты,
там в позолоте купола.

Но посмотри в мои глаза —
они темны, как ночью вишни…
Готовь задаток, ты не лишний,
я всё моё с тобой связал.

Ты помнишь, словно на гвоздях,
тень женщины распяли свечи?
Не ты ль оплакал наши встречи
слезами звёздного дождя?

Не ты ли, нас от бед храня,
построил из чертополоха
чертог, в котором мне неплохо,
и ей неплохо без меня…

Оставь, мой бес. Ты был хорош.
Не прячь предчувствие восторга.
Тебе по дружбе и без торга
отдам я душу ни за грош…

А ты сегодня без вина
хмельной и на щеках помада…

Я знаю, чья это награда.
И хорошо. Давай. До дна.

****

Мой ангел, погаси свечу!
Оставь огарок в дар надежде.
Быть может, я её, как прежде,
гореть однажды научу.

И воск нальётся янтарём.
И мы на ниточке сюжета
осколки нежности и света,
как бусы с пола соберём.

Мой ангел, это твой каприз!
ты нас манил и звал, играя.
И мы дошли почти до рая.
Но дальше путь был только вниз.

И как теперь мне с нею быть?
Она и в сердце, и в уме. Я
любить, как ангел, не умея,
не знаю, как её забыть.

И оттого свою вину
спешу к тебе и к ней пристроить,
одну на нас троих рас-троить,
пустить то к небу, то ко дну.

Она уже не боль-беда, —
скорее, грусть, — ей место с краю.
Я от неё не умираю,
а слёзы пьяные — вода.

Но ты простишь мне даже бред,
Ты сам святой не в высшем ранге.
Вот твой бокал – давай, мой ангел!
И к чёрту всё, чего там нет.

Рассвет, как поле снег зимой,
ночное небо заметает
и смысла в том, что свечка тает
всё меньше, меньше, ангел мой…

Так погаси её, дружок!
Оставь надежде в дар огарок.
Тебе — да будет свет в подарок.
Ты ж ангел… Ну а мне — ожог….

Овидий XXI век

Сердце

О, почему мне на сердце безадресно, глухо и пусто!
Будто и вовсе нет сердца в груди моей, а лишь одна пустота.
И холодны, словно тело лягушки в зубах у мангуста,
Руки, которыми я тебя прежде за всякие трогал места.

Всё мне в тебе по душе, от коленок и пяток до бюста.
Попа твоя меня сильно влечёт, манят бёдра, волнует живот.
Так приступай поскорей к врачеванию, ибо в груди моей пусто!
А пустота – это жуткое дело, там страшный Чапаев живёт.

Я уже к Дао Де Цзын обращался, листал Хайдеггера и Пруста,
Лекарь с очами удава меня отправлял в гипнотический транс.
Безрезультатно! В груди, там, где сердце, по-прежнему пусто.
А ты ведь хвори такие, я знаю, в один исцеляешь сеанс!

Помнишь, как деспот-начальник меня, соловья-златоуста,
За посещение сайтов Амура на штраф непомерный обрёк?
О, как на сердце тогда у меня было гадко и пусто!
Но три минуты с тобой — и мне снова пахучим стал жизни цветок.

Эй! Отзовись! Я страдаю и, мышку сжимая до хруста,
Тупо смотрю в монитор, на котором заставкой твой лик неземной,
Я кликал тысячу раз по тебе, ведь в груди моей пусто,
Если не рядом ты, а ты не рядом, увы, ты не рядом со мной.

Чары твои оказались ловушкой, как ложе Прокруста.
Сладкий нектар наслажденья собрав, ты сбежала. И больше того!
Ты моё сердце украла! Я слушал — в груди моей пусто.
Там ни-че-го не стучит! Купидон! Как ты мог поощрить воровство?

Чувства смешались во мне, как в салате морковь и капуста:
Ревность, любовь…. я — то хоббит, обиженный ростом, то грозный Джедай.
Но я прощаю тебя. Всё. Иди. Мне не больно. В груди моей пусто.
Прочь отправляйся! К другому! Но сердце… Но сердце обратно отдай!

Отношения
Отношения наши – то сказка, то драма,
Я теряюсь в догадках, грущу невпопад,
Ты приходишь, нежданная, как телеграмма,
Ты в слезах, а глаза не о том говорят.

Каждый день перемены, то спады, то всплески,
Я никак не пойму – что ж сегодня в цене?
Ты таинственна, как на окне занавески,
Но какие картинки бывают в окне!

Мне сосед говорит, после смены поддавши:
«Что ты топчешься, друг, на пустом берегу?
Лучше съешь чесночку, да пошли всё подальше!» —
Я, конечно, пошлю, но и сам побегу.

Мне б к соседу прийти и упасть на колени —
Пусть укажет, родимый, где омут, где брод!
Но опять пред тобой я стою, как на сцене,
Впрочем, часто мне кажется – наоборот.

Как мне суть отличить? Как отбросить нюансы?
Я теряюсь в тебе, словно путник в степи.,
Вроде всё испытал, все испробовал шансы,
Но однажды придётся тебе уступить.

Я приеду в такси, при цветах и в костюме,
Улыбнусь, мол, ещё не такое видал!
И скажу тебе то, о чём страшно подумать,
Интересно, что ты мне ответишь тогда…

Восхищение

Я слёзы не буду о том сгоряча лить, что все отличаются.
Одним разрешается к звёздам отчалить, другим — лишь отчаяться.
Один так дерётся, что все обалдели, другой – мягче котика.
А ты – мой ведущий ньюсмейкер в разделе «любовь и эротика».

С тех пор, как амуры меня посетили, полны красноречия,
в любом ареале – в реале, в сети ли, ищу с тобой встречи я.
Я полон до края твоими стихами, хэндмэйдами, снимками,
как утро в селении Выр петухами, а Греция – нимфами.

Возможно, мы – скрипка и гром, и в любовном у нас ремесле дуэт
не выйдет, и роз не найти без шипов нам, и всуе не следует
рождать пересуды, что, мол, со свободы подался я в плен к тебе,
как будто из тундры на поиски Будды последний эвенк в Тибет.

Я в курсе, что также касается данный вербальный пассаж иных
бедняжек на цепи твоей долгожданной улыбки посаженных.
И пусть моя доля, как в нотах — бемоля, в авансов ряду мала,
но всё же, откройся, дружок, без пароля: Ну как ты придумала?

Какая дала тебе певчая сила волшебную дудочку,
когда ты, играя, звала и ловила на ритм, как на удочку,
слова не простые, а будто матрёшка, — в три смысла, — похожие,
на брызги бенгальских огней и, немножко, на искорки Божие…

Ты — гений, наверно (тут радостный смайлик), но судя по внешности,
скорее пацанка и твой – месяц май лик, поэтому нежности,
в уме под одеждою предполагая твои очертания,
я чувствую более, чем дорогая, прости, почитания….

Как манит нас то, что потом, после пробы, бросает в обиде нас!
Являясь, любовь наполняет особым сияньем обыденность.
А прочь уходя, гасит свет и, как тать, совершает хищение.
И всё может быть без неё и остаться, но не восхищение…

Не ведаю

Изогнусь ли я спицей в чужом колесе
или ласточкой в высь воспарю, —
имя мне рядовой в том полку, где как, все,
я не ведаю, что творю.

Я прошу себе света, но в ясную ночь
от звезды ухожу к фонарю.
Берегитесь, когда я берусь  вам помочь —
я не ведаю, что творю.

Я могу  с каждым ближним  сразиться в бою
и за чашею встретить зарю.
Но  с собой в одиночке остаться боюсь —
Я не ведаю, что творю.

Я за счастьем бегу с остальными людьми
то к начальнику, то к алтарю.
Но когда я прошу себе вечной любви —
Я не ведаю, что творю.

Чтобы грёзы свои в  плоть и форму облечь,
я тружусь. Грохочу. Мастерю
что получится. Бомбу. А может быть, печь.
Я не ведаю, что творю.

Оттого и взываю сквозь пламя свечи
не к Судье, нет, а к Поводырю:
Боже мой! Отзовись! Намекни! Научи!
Я не ведаю, что творю.

Я не знаю, зачем ты,  Творец Бытия,
дар созданья дал мне, дикарю.
Ты лепил меня в зеркало глядя, а я…
Я не ведаю, что творю.

Я хочу докричать до твоей высоты,
но мой крик слышен лишь пустырю…
Неужели, Создатель,  как некогда Ты,
я не ведаю что творю?

Вот опять мной, творцом, сотворённый кумир
рухнул под ноги мне, бунтарю.
Я не помню, откуда пришёл в этот мир.
Я не ведаю, что творю.

И когда моих дней растекутся ручьи
по часам и по календарю,
я не знаю, уйду во владения чьи —
я не ведаю, что творю.

Жуки

Песенка о том, как Юля Положий и Лара Ильченко представляли себе момент прихода весны

Холодный ветер, тучи, град…
И вдруг в пустой, унылый сад,
с манерой клина журавлиного,
влетают майские жуки.
А на жуках — пуховики
из пуха тополиного.

Мой дед Артур Рудольфович Клейн 1919 — 1990

В сорок пятом году мой дед – бывалый  и, как месяц май, молодой,
победил врагов и вернулся живым с огромной и страшной войны.
Он и так был красавец  плюс медали в ряд и орден с красной звездой…
Что такому жизнь? – спорт, вино, и любовь, и работа на благо страны.

Спорщик, дачник, читатель книг – мой дед был друг всех внуков и голубей.
И карман его знаменит был меж нас как вместилище вкусных вещей.
И не было неба с тех пор надо мною бездонней и голубей.
А слаще конфет, чем дед приносил мне, представить нельзя вообще.

У него был негромкий чин, и в звёздный путь космические челны
снаряжал не он. И другие в мороз рубили для Родины лес.
Но когда много лет спустя деда настиг осколок былой войны,
прежний прочный мир стал меняться и столь масштабно, что вскоре исчез.

Исторически говоря, мой славный дед был маленький человек.
Но Эйнштейн, Ван Гог, Достоевский и Битлз, и Ленин, и Кант, и Декарт
значат в личной моей судьбе меньше, чем дед, проживший земной свой век
гениально просто, как яблочный сад живёт с декабря по декабрь.

И сегодня, дойдя почти до края, где с бренным сливается высь,
я смотрю назад и повсюду свои, меж прочих, встречаю следы.
И в этой связи я хочу сказать о том, что в каждой судьбе сошлись
жизни всех людей, то есть времени в нас – как в безбрежной реке воды.

И все любящие меня, и дети их детей (и так без конца) –
все они хранить будут в памяти душ и деда, как помнит река
каждый малый приток свой и радугу над весёлым веслом гребца.
Ибо память душ многомерней, чем смерть, и мгновенья в ней – как века.

Может быть, мировой расклад совсем иной, и всех нас простынет след.
И у автора плохо с логикой, да и с правдой не всё хорошо.
Только я потому решил сложить стихи о том, как жил-был мой дед,
что ему взамен с той прекрасной поры в мою жизнь никто не пришёл.

Письмо поручика Р

Сударыня, я Вас во сне
всю ночь имел в таком сюжете,
что если б золотая мне
сейчас попалась рыба в сети,
я б заказал себе не медь
фанфар и не жену богачку,
нет, я бы сделался медведь.
И сразу же залёг бы в спячку.

Пришло время

Я золотые твои грыз яблоки
и сок их впитывал, как йод ватка.
А ты смеялась, что весной зяблики
поют почти как соловьи, сладко.

По всей округе разнесли сплетницы,
что тьма грядёт и дефицит хлеба.
А это я все победил мельницы
и для тебя унёс Луну с неба.

Я кошельки швырял тебе под ноги
и на соперников смотрел страшно.
И, узнавая про твои подвиги,
«Куда ты денешься!» – шептал страстно.

Я ниткой вился к твоему жемчугу,
я стал напитком лишь твоей жажды.
А ты смеялась, что в одну женщину
никто на свете не входил дважды.

Ты только думала: «Ах, как хочется!..» –
А мой сапог уже летел в стремя.
И этот вечный круг не мог кончиться,
пока однажды не пришло время.

Мастер

Бог не послал сахара к чаю.
Вышло не сладко, но горячо.
Так и живу. Всех привечаю —
Ангел на шее, чёрт за плечом.

В доме еда — хлеб да консервы.
Что-то мне страшно браться за нож —
Чёрт за плечом… Это всё нервы —
Бес не погубит, сам пропадёшь.

Когда же придёт Маргарита?

Каждый свою движет идею:
Чёрт тащит ложку из рукава —
Я, говорит, дивом владею.
Ангел смеётся — это слова…

Нет, не слова — ложка резная.
В ложке заморский хмель-порошок.
Ангел не прав, чёрт его знает,
Кому на Руси жить хорошо…

Когда же придёт Маргарита?

Счастье моё — тропка кривая.
Новое диво — чан с коньяком.
Ангел молчит, чёрт наливает.
Дайте икону — там молоко!

Над головой свечи и блюдца,
Ступа метётся, в ней попадья.
Ангел и чёрт не разберутся,
Им нужен третий. Им нужен я.

Когда же придёт Маргарита?

Паук

У меня на стене жил паук.
Но в том прошлом — далёком, забытом,
Я по горло был занят не бытом,
А проблемами точных наук.

Я считал — если время течёт,
Значит, можно построить плотину.
А паук выверял паутину,
Будто сложный научный расчёт.

Но однажды случилась беда:
К нам пришла с ароматом цветочным
Та, с которой всё стало неточным
Окончательно и навсегда.

И посыпались в дом чудеса —
Под рукой моей нежной подружки
Облака превращались в подушки,
Чай в нектар, а постель в небеса.

Я не знал в ней ещё палача
И, смеясь, целовал её утром,
А паук паутин перламутром
Украшал её шарф по ночам,

Мы гуляли по лунным лучам…
В общем, начали, как в пасторали,
А потом по Шекспиру сыграли
Все сюжеты классических драм.

На закате последнего дня
Мы нашли наше старое фото.
С ней на снимке счастливым был кто-то,
И она в нём узнала меня.

И заплакала: «Ты был другой…
А теперь в доме пыль и рутина,
Денег нет, на вещах паутина, —
Я болею от скуки с тобой!»

И тогда с морем грусти в крови
Я пошел добывать ей лекарство
В дальний свет, в тридевятое царство,
К василисам премудрым в любви.

Я нашёл там и бархат и шёлк,
Рай кромешный и остров Цирцеи.
Но я там не нашёл панацеи,
И такую нигде не нашёл.

…Время шло. Я квартиры менял.
И уже привыкал к фотоснимку,
Где фотограф заснял нас в обнимку
И где не было больше меня.

А паук между нами в тоске
Всё хотел протянуть паутинку.
И то плакал, то пел под сурдинку
В уголке на своём языке…

Эта песня всего лишь глава
В удивительно честном романе,
Где в прекрасном взаимном обмане
Две неправды играли в слова.

Эта песня могла быть длинней
И, возможно, продолжится завтра,
Если автору хватит азарта,
А я просто подумал о ней

Переделкино

В доме-музее Окуджавы в Переделкине рассказывают, что однажды
Белла Ахмадулина подарила Булату на день рождения колокольчик,
сопроводив подарок примерно такими словами: «Если будет трудно,
ты позвони.Я услышу.Я рядом».С тех пор на дни рождения Окуджавы
друзья стали приносить колокольчики. Теперь Булата нет, а колоколь-
чиков с каждым годом всё больше…

Колокольчик прозвенел, переливом трогая,
Диги-диги-дон, дон-дон, диги-дон…
А. Суханов

Я снимал уголок на околице Третьего Рима,
Где кукушка за окнами громче настенных часов.
Я там жил богачом, но владел только тем, что незримо.
И дружил с амазонкой из гиперборейских лесов.

Лето шло к сентябрю. В роще ягодным пахло сиропом.
Вся в берёзовом золоте, грезила вьюгами ель.
Мы гуляли вдвоём по окрестным опушкам и тропам
И, как дети на чудо, глядели на дягиль и хмель.

Нам кивал иван-чай, к нам тянулись душица и мята,
А когда колокольчик в лесной раздавался тиши,
От язычества трав мы спешили к порогу Булата
За стихами. И просто за дон-диги-дон для души.

По железной стезе пробегали, крича, электрички.
Громыхающий «боинг» цеплялся за маковки крон.
А мы скромненько так, как на жёрдочке райские птички,
Вдохновенно и рядышком слушали дон-диги-дон.

И в какой бы глухой я потом не свернул переулок,
Мне, представьте, навек стал отрадой тех дней аромат.
А ведь в жизни моей было много удачных прогулок,
И счастливых находок, и очень печальных утрат.

Жизнь играла со мной: то кнутом угощая, то лавром,
Я и нынче не знаю — в опале я или в цене.
Но когда я плохой — я к фанфарам хочу и к литаврам,
А вот звон колокольчика — доброе будит во мне.

И спасибо судьбе, что она мне досталась такая
И что тот колокольчик, как прежде, тревожит мой дом,
И волнует меня, и звенит, серебром истекая —
Диги-дон, возвращайся, мы все тебя ждём, диги-дон.

И тогда я иду, а навстречу мне — козы, коровы,
Паутинки и бабочки, птицы, деревья, цветы,
И Булат, и Борис, и Арсений — все живы, здоровы,
И Земля ещё вертится и горизонты чисты.

А поодаль, в тени, та, чьё имя не названо выше,
Ибо в этой истории, в общем, хватает имён.
Да и память о ней — чем прекрасней, тем дальше и тише,
Будто дон…диги…дон колокольчика, дон…диги…дон…

Садовник (Олины песни)

В прогнозе погоды пропущено лето.
Весна превращается в осень до срока.
Мы не наблюдали часов до рассвета.
Ты, кажется, счастлив, а мне одиноко.

Я утро встречаю в тоске-укоризне,
Но вовсе не ты этой грусти виновник.
Ты просто проснулся в саду моей жизни,
Когда мне и вправду был нужен садовник.

Я вижу, любимый, как ты меня любишь,
Мечтой обо мне будто воздухом дышишь.
Хранишь, обнимаешь, целуешь, голубишь,
И не понимаешь, не знаешь, не слышишь.

Я помню на ощупь твой крестик нательный
И линию детского шрама над бровью,
Но, даже сливаясь, мы любим отдельно,
И каждый своей переполнен любовью.

Две наши любви — одинокие птахи
С той лодки, в которой спасались по паре.
Им надо быть рядом в надежде и страхе,
Им надо быть рядом, а то мы пропали.

А ты говоришь о небесной Отчизне,
Но вместо ковчега ведёшь на «Титаник».
Ты стал самым главным в саду моей жизни,
Но ты не садовник. Скорее ботаник.

Ларчик (Love story)

прощай мой ларчик ты семь лет была мечтой
надеждой болью неизбывной жаждой тела
ты ларчик просто открываться не хотела
а быть всегда хотела штучкой непростой

я рыл тоннель к тебе и наводил мосты
и к воровскому прибегал порой приёму
но ни отмычке песен ласковых ни лому
атак в такси ночном не уступила ты

я за тобой семь лет влачился словно шлейф
и вот теперь я пуст как рюмка после тоста
ну наконец хотя бы раз откройся просто
откройся ларчик ты же ларчик а не сейф

я пил коньяк с тем для кого по ходу дел
ты стала прозой и банальным фактом быта
он говорил что ты им тыщу раз открыта
и ключ от ларчика на пальчике вертел

он как пчела своё без лести и мольбы
вкушал в ту ночь нектар твой на семейной клумбе
а я всё думал о счастливчике колумбе
не оценившем дивной щедрости судьбы

ты победила ларчик так и запиши
я не открыл тебя но праздновать не надо
отныне образ твой прекрасный вместо клада
храниться будет в тайниках моей души

а ты иди к другим играй мани зови
и с каждой встречей всё быстрей и неизбежней
в ту превращайся, что не будет больше прежней
из грёз явившейся и слёз моей любви

иди мой ларчик между нами рвётся нить
и узелков вязанье горю не поможет
такой сюжет как наш он быть простым не может
а лишь запутанным и сложным может быть

но нитка рвётся и спадает колдовство
и я желая знать что с нами будет вскоре
смотрю как в даль моряк в чужом плывущий море
в глаза твои и там не вижу ни-че-го

Крылья

В ту пору,когда мир был полон надежды,весны и эротики,
Я сочинял стихи,а под потолком кружили ангелы.
Много.
Целая эскадрилья.

А теперь мой внук из моих стихов
делает бумажные самолётики.
Знаете,
лист формата А4
складывается письмом,
потом ещё пополам…

и,  наконец,
мои стихи
обретают
крылья.

Последний снег

Апрель. Последний снег кружится за окном.
Весенний мокрый снег, спасибо, что не летний.
Такие времена. В природе всё вверх дном.
Но этот снегопад действительно последний.

Наутро будет дождь. И двое у окна
Простятся навсегда. И спорить бесполезно,
В природе всё вверх дном. Такие времена —
Им надо быть вдвоём. Но между ними бездна.

И он ей шепчет, словно в полусне:
«Ты льдинка из прекрасной зимней сказки,
И ты растаешь в завтрашней весне…
И нам остался только миг развязки,
И в этот миг мы оба снимем маски,
И друга дружку
здесь,
у бездны на краю,
Увидим снова,
как однажды там,
в раю…»

А речь её тревожна и полна
Земной печали и тоски небесной:
«Прости, прощай! — твердит ему она. —
Меж нами шаг, но это шаг над бездной.
И мы не в силах сделать этот шаг,
И снег в окне как будто белый флаг…»

Апрель. Гроза и дождь. И день после грозы —
Как свежий, теплый хлеб. И благодать в природе.
И в небе серебро на фоне бирюзы,
И зяблик на ольхе как узник на свободе,

И паутинка
на распахнутом окне,
Как будто бы дрожащая от ветра,
чужая этой радостной весне
оборванная ниточка сюжета…

Я поэт

Я поэт. Я, как птица, ужасен вблизи.
Не ловите меня — я свободная птаха!
Я могу испугаться и клюнуть от страха.
Но любить меня можно. И в этой связи
Вы ищите меня настоящего — там,
Не на улицах и не на книжных прилавках,
А когда я с божественным грошиком в лапках
Опускаюсь на голую паперть листа.

В этот миг я — как солнечный луч на росе…
Я пронизан любовью, как рыбами море.
Ну а в прочие миги — я сам себе горе.
И, как все, одинок. И ужасен, как все.

Февраль

Я в зимнем лесу отыскал адреса,
где честно, как в детстве, живут чудеса.
А я там гулял с рюкзаком на спине,
один, в тишине, по тропинке-лыжне.

Я шёл и вертел леденцами во рту
слова, что озвучили бы красоту
деревьев, от маковок и до корней
осыпанных блёстками колких огней.

Мне дятел, в морозы работой согрет,
на морзе — Привет! — барабанил — Привет!
А что до чудес, я в живом том лесу
и зайца, и белку встречал, и лису.

Я на серебро проливал невзначай
из термоса дымный малиновый чай.
Но пуще всего очень нравилось мне
без тропки по снежной идти целине.

И видеть воочию, наверняка,
что след мой земной не прервался пока,
и что я ещё существую —  грешу,
и каюсь, и, пар исторгая, дышу.

Я шёл, городские забросив труды,
пешком по реке, не касаясь воды,
как некогда Бог, и молвой рыбаков
был также зачислен в разряд чудаков.

Я шёл, а в цехах и конторах народ
трудился без продыху век напролёт
в надежде, что вот завтра тронется лёд,
и счастье случится, и чудо придёт.

А чудо чистейших небесных кровей
кружило, паря меж стволов и ветвей.
И было его над моей головой
так много, что всем бы хватило с лихвой.

Я нёс его вам, словно жемчуг, в горсти,
но вышел из леса и сбился с пути.
С тех пор и хожу в толчее городской
с протянутой к людям пустою рукой.

Битва за вечность

Плачьте, дожди! — ибо горе в разгаре.
Плачьте о жёлтом, зелёном и красном!
Краски природы сгорели в пожаре,
Гибельном, диком, огромном, прекрасном.

Осень сбылась, как мечта Герострата.
Стая грачей бороздит пепелище.
День открывается темой заката.
Лес — как собрание партии нищих.

Мысли о лете свежи, но некстати.
Ель к топору, как царица, готова.
Листья похожи на павшие рати,
Битва за вечность проиграна снова.

Месяц ноябрь! — в мировом распорядке
Все небессмысленны метаморфозы.
Ты мне напомнил, что дни наши кратки,
Ну а теперь уходи. Без оглядки.
Долгие проводы — лишние слёзы.

Грач

Как ужасны рябины зимой, без листвы!
То не руки убийц в пятнах пролитой крови,
Это чёрных рябин в алых ягодах кроны,
А над ними небесной взамен синевы —
Тучекрылые галки, грачи и вороны.

И сороки, похожие на компромисс
Тьмы и света, и рядом их сёстры берёзы,
И на белой реке птичьи зябкие позы
Чёрных магов, которые рыбу на бис
Вызывают и греются спиртом в морозы.

И один только я весь в пару, как в дыму,
Краснощёкий мажор в гамме мела и сажи,
Я горячий, живой, здесь лежавший на пляже
миг (не больше!) назад, я никак не пойму,
Кто так быстро всё переиначил в пейзаже?

А за шаг в высоту от меня — черный грач,
Презирающий всё нелетучее племя.
Он разводит крыла, словно прыгает в стремя,
И хохочет, и небом пускается вскачь,
Будто чёрт, не луну умыкнувший, а время.

О чём-то высоком

В окно ко мне, жутко скрипя тормозами,
Влетает дракон с голубыми глазами.
«Давай, — говорит, — долетим до Китая!не долетим, так зато полетаем!»

И вот мы летим, будто певчая стая.
Луна на ладони. Но мы пролетаем.

Под нами друг друга спасают и губят
Какие-то люди. Они нас не любят.
Там рыцари без головы, но с долгами,
И умные гномы с Большими Деньгами.

К товарищу с пивом спешит пролетарий.
А мы пролетаем. Опять пролетаем.

Я вижу кайфами набитые ранцы, —
Там нас не поймут, бэби, там иностранцы.
«Летите! — кричат, — вы способное племя,
Всё будет окей, но всему своё время».

По-нашему — время, по-ихнему — time.
А мы пролетаем. Опять пролетаем.

Любовь далеко, но не дальше, чем сердце.
На улице джип, открывается дверца.
Во рту появляется вкус безнадёги —
Там ноги! Одни бесконечные ноги!

На этих ногах — жемчуга с горностаем.
А мы пролетаем. Опять пролетаем.

Нам плохо с драконом, мы в сильной обиде.
Мы целую вечность висим на орбите.
А там, на Земле, на любимой планете,
Отсутствие наше никто не заметил!

Мы, как две снежинки, летим, пролетаем
И медленно таем… И медленно таем…

Цыганка

Вот тебе завет: в горе счастье ищи.
Ф. М. Достоевский. «Братья Карамазовы»

«Век тебе маяться, — так мне сказала
Вещая птица, цыганка с вокзала. —
Как ни крутись у судьбы под пятой,
Век тебе маяться, мой золотой.

Будешь скитаться по весям и градам,
В поле искать то, что ближе, чем рядом,
Станешь купцом, но при виде гроша
По кабакам загуляет душа.

В жаркую ночь на Ивана Купала
Встретишь любовь, но покажется мало.
К новой пойдёшь, но и с этой и с той
Век тебе маяться, мой золотой.

И не гляди на меня в укоризне,
Все мы, ромалэ, кочуем по жизни,
Все мы гадаем, что ждёт впереди,
А ты послушай и дальше иди.

Людям не верь — их надежда дурманит,
Глупый обидит, а умный обманет;
В девичьей спальне и в дымной корчме
Помни, что всяк сам себе на уме.

В каждой столице ищи своё племя.
С гордым не спорь — просто дай ему время,
Время любого согнёт запятой,
Будь с ним поласковей, мой золотой.

Где бы ты ни был — на суше ли, в море,
Счастьем плати за вчерашнее горе.
Черные дни пуще прочих цени, —
Свет начинается в чёрные дни.

А коль придёт к лабиринту дорога,
Смело входи, ибо выходов много.
И это главный цыганский секрет:
Выходов много, а выбора нет.

И всё случится, как должно случиться,
И только с волком поладит волчица,
И только сокола выручит высь,
Ну а с собой ты уж сам разберись…»

Ах ты, цыганка, язычница-жрица!
Что натворила ты, вещая птица!
Ткань моих лет расплела в бахрому
И растворилась в вокзальном дыму.

А я остался в толпе на перроне
С каплей сомненья во влажной ладони;
Врёт ли цыганка? А может, права? —
Господи, как же туманны слова!

Но не беда, что дорога в тумане,
Паспорт на месте, билеты в кармане.
Я разберусь, мне одно невдомёк:
Паспорт на месте… А где кошелёк?

Ясный огонь

На ясный огонь, моя радость, на ясный огонь…
Б. Окуджава

Как на Лысой горе, в ночь под полной Луной,
Человек имярек пил хмельное вино,
Танцевал у костра, воровал угольки,
Ждал от ведьмы добра и дождался-таки.

На Днепре, на волне, то варяг, то абрек,
А на самом на дне — человек имярек.
Он не просится прочь, не спешит к образам,
С ним русалкина дочь, изумруды глаза,

Вот вам ясный огонь, вот живая вода,
А я дальше поеду, не знаю куда.

Чайка мчится сквозь ночь, пропадает душа.
Ах, русалкина дочь! — до чего ж хороша!
Колокольчиком смех, и походка, и стать, —
Ведьма хочет наверх, хочет панночкой стать.

Ой, не пей этот мёд! — захмелеешь навек.
По Подолу идёт человек имярек.
На щите его мир, а за пазухой кольт —
Вот те пряники, Дир! Вот гостинцы, Аскольд!

Вот вам ясный огонь, вот живая вода,
А я дальше поеду, не знаю куда.

В стольном городе пир, шапки вымели грязь, —
Чарку пьёт командир, пьёт медовую князь.
Пьёт как надо, до дна. За спиной у туза
Молодая княжна, изумруды глаза.

Вот вам ясный огонь, вот живая вода,
А я дальше поеду, не знаю куда…

Провинция

I
Провинция. Утро. Мужчины, как тени,
с трудом отличая старух от молодок,
плывут сквозь похмелье вдоль ряда строений,
похожих на флот перевёрнутых лодок.

Светило за тучами на небосклоне
мерцает, как жёлтая пятка японца
в дырявом носке. На соседнем балконе
петух, обнаружив наличие солнца

на месте Луны, подражая Колумбу,
пытается выкричать некую гамму.
И машет крылами. И падает в клумбу,
как пьяный Орфей в оркестровую яму.

В газетном киоске бунтует столица.
Титаны и боги дерутся за куш. На
Олимпе кому-то придётся делиться.
Но снова не с нами. Поэтому скучно.

И общество к местным приколам влекомо, —
представьте, ночами, по небу, как птица,
летает главврач сумасшедшего дома.
И он не один. С ним нагая девица.

Богиня ли беглая, ведьма ль – не важно.
При свете Луны аксиомы дневные
так зыбки, что можно легко и бесстрашно
летать и любить, — утверждают больные.

II
Провинция. Полдень. Навоз на асфальте
сияет, как роза в руках лесоруба.
А вот его сын, он играет на альте.
Но любит, как рубит, по-прежнему, грубо.

Под небом, похожим на каменоломню,
парят херувимы в домашних халатах.
Мой папа был Бог! Или плотник? Не помню…
Нас много по пьянке-гулянке зачатых.

Какая порода, такие и чувства.
Мне дочь землемера, за кофеем, кстати,
однажды сказала: «Любовь – не искусство!
Любовь – это подвиг! (в масштабах кровати)»

О, нерасторжимая связь поколений!
О, город, взращённый на грядке посёлка!
Ты всё ещё ставишь меня на колени,
чтоб я понимал точку зрения волка…

III
Провинция. Сумерки. Каждая хата
находится с краю. Зовущим на помощь
ответит первач из глубин аппарата.
Закончилось время. Провинция. Полночь.

Две стрелки слились на мгновенье, как руки,
в молитве за всех, потерявших рассудок
меж пламенем страсти и пеплом разлуки,
слились в ожиданье рождения суток.

Безвременье… Медленно падает с неба
Луна опрокинутой чашей Пилата…
Я должен был быть. Но, наверное, не был.
И снова. Провинция. Где-то. Когда-то.

Примета

Чайка на борт — порт кораблю.
Снятся жуки – значит, Бог даст монету.
Вам повезёт – я Вас люблю,
Вы только в эту поверьте примету.

Но не глазам и не словам —
песне поверьте, — в слезах и в веселье
пойте её. Пойте и к Вам
будет всегда возвращаться везенье.

В горькие дни бед и невзгод,
в час, когда злые сгущаются тучи,
пойте её. Даже без нот,
как запоётся, как птица научит.

Песня моя лучше, чем врач
сердца несчастного вылечит горе.
И будет Вам дождь из удач,
ключик от счастья и радости море.

В мире примет главный секрет,
в том, что без веры их нет, и искусство
верить, и есть главный предмет
в школе, где мудрости учатся чувства.

Встретишь пчелу – будет и мёд,
яблоки к осени, ландыши к лету.
Я Вас люблю – Вам повезёт,
Вы только в эту поверьте примету.

Колокольчик

Я не сужу, не учу, не прошу.
И не служу ни мечу, ни грошу.
И ничего доказать не хочу.
Я колокольчик – я просто звучу.

Просто звучу, без ключей и причин,
словно ручей или пламя в печи.
Я не умею таиться, как тать.
Я колокольчик – я должен звучать.

Мне одиноко и душно в толпе.
Сам по своей я гуляю тропе.
Ноги в грязи, голова в облаках,
я колокольчик в Господних руках.

Я проводник, я последний связной
между звездой и надеждой земной.
Я оттого так свободно звучу,
что только жизнью за это плачу.

И вот пока я звучу неспеша,
рядышком чья-то живая душа
вдруг откликается эхом в ответ,
будто бы в ней зажигается свет.

А миг спустя, уже с разных сторон,
льётся хрустальный, серебряный звон.
Так возникает аккорд бытия,
где самой тоненькой ноткою – я.

И все, кто в музыку ту посвящён,
ищут в себе её вновь и ещё…
А я тихонько звучу в стороне.
И это, в сущности, всё обо мне.

Я

Я — часть когда-то великой державы,
равно достойной позора и славы,
рухнувшей громко, как падала Троя,
я, в настоящем бастард новостроя,
названный мерою всяческой вещи,
миром их взятый в железные клещи,
и, как бронёй, окружённый делами,
связями, бытом, роднёй, зеркалами,
слабый от нежности, сильный от злости,
брошенный времени в качестве кости,
ряженный страхом в одежды героя,
выигравший бой и не принявший боя,
я, без контекста, вне пафоса тела,
смертью себе не кладущий предела,
истинный я, предающий огласке
только свои бесконечные маски, —
что я отвечу на тихое: Кто там? —
в бурю приблизившись к райским воротам,
и для кого попрошу я покоя,
там на коленях пред Вечностью стоя?
Кто я?

Хозяйка

Я ходил по судьбе, как вела стезя,
Брал своё и не думал, кому плачу.
Вдруг на встречу Хозяйка Чего Нельзя,
А в руках у неё всё, что я хочу.

Я сначала за всё предложил ей грош,
А потом и дерзил, и шумел грозя.
А хозяйка в отказ, мол, не то даёшь.
Ты, мне, тем заплати, чем платить нельзя.

У тебя, говорят, есть хороший друг,
Он в беде выручал и в лихом бою.
И невеста твоя краше всех вокруг,
Так отдай мне дружка и любовь свою!

А ещё ты мне батю отдай и мать,
И Отчизну и место, где отчий дом.
В общем, дай мне всё то, что нельзя отдать,
Что войной не добыть, не нажить трудом.

Дай мне небо над золотом спелой ржи.
И последний свой выдох и первый шаг.
А короче, мужик, — отдавай мне жизнь.
Тут я понял – пора и нырнул в овраг.

Я не помню, как лосем вломился в лес,
Как ужом меж болот проскочил скользя,
Но теперь, как попросит душа чудес,
Так и снится Хозяйка Чего Нельзя.

А в руках её ларчик, пудов на семь,
Вот о нём то и грезит весь белый свет.
В том ларце столько счастья, что хватит всем…
Только ты не спеши — твоего там нет.

Чай с лимоном

Ясно солнышко свежим пряником
Улыбается мне в окне,
А я нынче встал рано–раненько,
Чай с лимоном пить в тишине.

Полдевятого, время местное.
Мне пора уже со двора.
А за дверью ждёт неизвестное,
Не такое всё как вчера.

Там на улице девки красные,
Брови чёрные, ножек две,
Зубки острые, взоры страстные.
Знать бы что у них в голове.

Ну, а вдруг они, чернобровушки,
Ночь плясали на шабаше?
А сейчас моей жаждут кровушки…
Ой, тревожно как на душе!

Я люблю людей, но с опаскою,
Человек, он ведь как лото —
То с добром к тебе, даже с ласкою,
А то вдруг побьёт ни за что.

Мужики, так те сплошь разбойники,
Все за пазухой прячут нож.
Хоть ты пеший будь, хоть на боинге —
Зазеваешься – пропадёшь.

Ну, а если зря все сомнения,
И я сам себе западня?
А на улице ждёт везение,
Ждёт и мается без меня.

Солнце кануло в тучку алую.
Млечный путь потёк по окну.
А я всё чайком с мёдом балуюсь
И лимон жую как Луну.

Дождался чудес

Ой, как я ждал с неба чуда себе!
Вынес хлеб-соль, а навстречу дракон.
Начался бой. Я взял верх в той борьбе,
А все сказали, что я – это он.

Стал я домой отходить по следам,
Но с пылу-жару пошёл по чужим.
Вижу — избушка. Я – ближе, а там
Ведьма и мы с ней в обнимку лежим.

И где потом не случался мне дом,
Как бы не путался путь мой земной,
Шёл ли я тьмой или светом ведом,
Всё с той поры было как не со мной.

Будто бы плыли года, как суда,
А я с причала махал им во след.
И не платил ни за что, никогда,
И бед не прожил своих и побед.

А между тем, время, словно зерно,
Крепло и зрело в моей глубине.
И я вдруг понял, что мы с ним одно,
И что во мне его больше, чем вне.

И в этот миг золотой, роковой,
Я, слава Богу, дождался чудес.
И как под мартовский лёд, с головой
Рухнул сквозь облако в бездну небес.

Ангел весны

I
Нарисуй мне путь в полчаса.
Покажи мне профиль звезды.
Взвесь мою любовь на весах –
эта штука легче, чем дым.

II
Я и сам не твёрже гвоздя,
но я помню тайну воды:
В сердце каждой капли дождя
спят в обнимку вечные льды.

III
Дай мне шанс, дай право на лесть,
на ошибки, страх и долги —
ты зажги во мне то, что есть,
и тогда я стану другим.

IV
Паутина – речь паука.
Я о том же, но напрямик:
Бог увидел мир с потолка
и придумал слово «тупик».

V
Мир давно не стоит войны,
но у нас другие дела.
В эту ночь, мой ангел весны,
между нами только тела.

Из Ницше

Канту и Лейбницу

Здесь на любом углу интрига и подвох.
Весь мир сошёл с ума, включая докторов.
Но весь кошмар не в том, что мир настолько плох,
А в том, что это — лучший из миров.

Письма из Осени

О счастье и любви

….Мир театр…
В. Шекспир
….Жизнь моя кинематограф…
Ю.Левитанский.

Так уж сложено однажды
И иначе не сложить,
Поезда торопят граждан
Предвкушая дележи.

У перрона два состава,
Как у стартовой черты.
Ты – налево, я — направо,
Уезжаем, я и ты.

Разъезжаемся навеки,
Как и было решено,
Ты в варяги, а я в греки,
Ты в театр, а я в кино.

Ты — к плите и домочадцам,
Я – на дно, к вину, к стихам…
Только чтобы не встречаться,
Прочь… подальше от греха…

Вот и вся канва сюжета,
Счастья нет. Любовь – обман.
Будто в Лету канул в лето
Бесшабашный наш роман.

Но какая бы дорожка,
Не продолжила мне путь,
Ты теперь моя (немножко),
И я тоже твой (чуть-чуть).

Только имя
В ночном саду падали звёзды…
И, скатываясь по лесенке твоих ресниц,
обжигали мне губы.
Но боль я почувствовал только теперь,
когда невидимые кисти дождя
нарисовали на оконном стекле
твой полузабытый профиль.
Я долго держал в руках
пожелтевший (от осени?) тетрадный листок,
на котором ты написала
всего одно слово,
и в неровном свете уличного фонаря
он казался прозрачным и хрупким,
как тишина осеннего сада.
Но тогда был август.
И грядущая осень лишь в минуты ненастья
отражалась в глазах,
застывая в них, как предутренний сон.

Тогда был август,
до края наполненный ароматом
неведомых трав,
терпким, как тайна первого яблока,
которое ты сорвала для меня.
Ты помнишь этот
прохладный,
леденцовый
привкус последней ночи лета?
Последней…
А утром было недолгое прощание.
И твои глаза стали неразличимы
за сеткой дождя,
как на истёртой временем киноленте.
Ты улыбнулась мне из окна вагона,
и, уже осенний, ветер
бросил к ногам листок,
на котором ты успела написать
только имя…

Кофе с молоком

Всё прошло. Не осталось ни боли, ни фальши,
Листопад засыпает следы на асфальте,
В доме эхо чужих телефонных звонков –
Ты уже далеко.

Заблудившись в аллеях осеннего сада
Почтальоны мои не найдут адресата.
Только ветер припомнит наш давний раскол,
Ты уже далеко.

Если вдруг, разгоревшись, мне выкроят свечи
Из полночных теней твои губы и плечи,
Улыбнусь я и пламя прикрою рукой –
Ты уже далеко.

И не надо грустить – лета не было вовсе,
Я котёнка купил и назвал его Осень.
Я пью кофе, а рыжий мой, пьёт молоко.
Ты уже далеко.

Верить не надо

Застыла природа в прощальном унынье,
Лениво стекает на крыши рассвет.
И листья, и лица, и ливни отныне
Черты вереницы осенних примет.

В саду, золотыми мерцая очами,
Две яблони ветви сплетают во мгле.
Жаль осень красавица только вначале,
Как, впрочем, и все мы на этой земле.

Останутся там, за чертой листопада
Летящие листья, летальный исход
Любви нашей вечной и плакать не надо,
И верить не надо, что это пройдёт.

Цветной черновик уходящего лета
Завесила серых дождей бахрома.
Мы можем раскрашивать нити сюжета,
Но набело всё перепишет зима.

А осень, распавшись на краски и звуки,
Лишь отсалютует прощальным теплом,
Когда, пролистав партитуры разлуки,
Взмахнёт дирижёр журавлиным крылом.

Будет всё хорошо

Сколько руки ни мой – деньги падают в грязь.
Как врага ни жалей – не сотрёшь в порошок.
Визави не включает обратную связь.
Будет всё хорошо.

Из созвездия Рыб, на подводном челне,
Выплывает Садко и опять с барышом.
Счастье едет ко мне, (вертикально) ко мне.
Будет всё хорошо.

Незнакомка в чадре раздаёт чудеса:
Танцы ряженных лун, пироги с анашой.
На букете гвоздик золотая роса.
Будет всё хорошо.

Входит та, что живёт в глубине хрусталя.
Ниже левой груди сшитый наскоро шов.
Площадь круга любви снова меньше нуля.
Будет всё хорошо.

В зазеркалье двойник пьёт бокал пустоты.
За спиной его чёрт с красным карандашом…
Это старый прикол, мне ещё не кранты!
Будет всё хорошо.

А ты пой. И с тобой сложат в хор голоса:
Соловей, «Panasonic», пастушкин рожок.
На букете гвоздик ледяная роса.
Будет всё хорошо.

Книжное

…И, сидя на дереве, я уже не повторю
Имя того, кто назывался некогда мной.
П. Кричевский

Я не знаю достойнее краски, чем белая,
чтобы раскрашивать флаги.
Я бегу от побед, ибо выигранный бой
никогда не бывает последним.
Как заметил Сократ, говоря о надежде
пред судьями в ареопаге:
Только смерти известно, как будет потом,
а всё прочее – слухи и сплетни.

Только смерти известен мой истинный страх
и понятны причины отваги.
И поэтому к жизни сегодня бессмысленны просьбы
и встречные иски.
Как любил повторять архивариус: книга судьбы –
это наши бумаги:
Фотографии, письма, открытки, попытки стихов,
долговые расписки…

Я смотрю на себя через призму бумаг
и, всё чаще, пугаюсь барьера
между мною и тем, кто копил, собирал,
там, где я лишь теряю и сею.
Как однажды подумал бродяга Улисс,
полистав на досуге Гомера:
Человек бы не вынес и йоты того,
что поэт приписал Одиссею.

Нет, я там был другим. Я там брёл наугад
и, за воздух цепляясь руками,
убеждал сам себя, что Господь дал мне крылья,
как ветер воздушному змею.
Так Раскольников верил, что небо везде
и что прятать улики под камень
бесполезно. Любому. Но только не мне, —
ведь я право на чудо имею!

Да, я там был другим. Там я бился в сетях бытия,
сотрясая планету!
Но уже отползаю обратно, во тьму,
будто доисторический ящер.
Как смеялся на рынке один часовщик,
на фальшивую глядя монету:
Здесь у нас, кроме прошлого, нет ничего,
что бы стоило звать настоящим.

Мне давно не враги те, кто с яростью пчёл
от меня защищали свой улей.
Я боялся их жал, а сейчас мне их жаль
и глаза их как серые пятна…
Как воскликнул на видео Дракула,
раненый в сердце серебряной пулей:
Я спешил к вам, сгорая от жажды любви,
но, похоже, был понят превратно…

Я теперь нелюдим. Я стал другом лугов:
одуванчиков и незабудок.
На плече моём птица и после грозы
мы на пару поём и летаем.
Как писал на песке дневника Робинзон:
Может быть, я теряю рассудок,
но когда на мой остров пришли рыбаки,
я сказал, что он необитаем.

Я вчера ещё сам себя связывал с миром
десятками трепетных нитей.
А сейчас не хочу. Не хочу.
Но тащу на себе эти тяжкие цепи.
Мне приснилось, что я Чжуан-цзы;
я в глубинах огня… в эпицентре событий…
А вокруг, будто снег,
навсегда заметающий эту Вселенную пепел …

Ну, а если о жизни, то я бы и дольше
её исполнял приговоры,
Ведь она мне на всё, что я вправду просил,
отвечала – конечно же, можно!
Как признался мой ангел-хранитель,
сдавая дела адвокату из горней конторы:
Внешне, он, как цитата, похож на Творца.
Но работать с ним было не сложно.

Первый бард

Был бы голос! Ну а песни
Запоются! Ничего!
Д.Самойлов

Петь я горазд,
Только вот голоса нет.
Феогнид

В краю оливок и маслин жил бард. Он звался Лин.
Его папаша был кентавр, а мама – соловей.
Он пел так сладко, будто мёд густой и вкусный лил,
А на кифаре и дуде Орфея был резвей.

Зато сосед его Геракл был ратных дел мастак.
Он гнул быков и львов душил, рукою силача.
Он ел и мускулы качал, копя себя для драк.
И, встретив Лина на тропе, пугал его, рыча.

Я знал многоборца – он вечно был занят борьбой.
А дар стихотворца воздушен, как шар голубой.

Но как-то Музу повстречал Геракл у ручья
И всё в ней радовало глаз, и всё будило пыл.
И он схватил её за всё и молвил – будь моя!
Но тут вдали заржал Пегас – и Музы след простыл.

И стало тихо, и герой прозрел в той тишине.
И в дом к соседу поспешил, мол, дай мне песен, бард!
И тут же взял кифару в плен и вдарил по струне,
Как в битве бил полки врагов, когда входил в азарт.

Я видел атлета – он был от себя без ума.
А Муза поэта всегда выбирает сама.

Судьба, сведя бойца с певцом, меж ними вбила клин,
Увы, сказал Гераклу Лин – ты бездарь и дурак!
А тот вскипел, как бурный понт… И вот в Аиде Лин.
Его кифарой по башке сразил герой Геракл.

Ну, а затем в лесу глухом, при свете светлячка,
Он взял с лихвой от Нимфы то, что Муза не дала,
Такие были мужики и нравы в те века,
А доля барда и сейчас всё также тяжела.

Мы все тут при деле, в поту, засучив рукава.
А бард в беспределе безмолвия ищет слова…

Абсолютный отражатель

Мы решали наше дело кулаками.
Враг с недоброй миной прыгал вправо, влево…
А я бил и думал: вот машу руками,
А внутри меня ни страха нет, ни гнева.

Там покой, с которым ссориться опасно,
Там бездонны чувства и огромны мысли.
И когда я говорю, что жизнь прекрасна,
Это я в ином, а не в житейском смысле.

И себя, бросая в битву без остатка,
Неприятный мой не знает неприятель,
Что внутри я тайна, мистика, загадка,
А снаружи абсолютный отражатель.

И когда я ненавижу, это значит,
Такова любовь того, кто дышит рядом.
А он мерзко так ругается и скачет,
И в глаза мои тревожным смотрит взглядом.

Он устал, я вижу, как ему не сладко,
Без моих объятий и рукопожатий.
И тогда приходит страшная догадка,
Что противник мой такой же отражатель.

И его гримасы, подлости, укусы,
Некрасивые манеры и движенья,
Это всё мои достоинства и плюсы,
Разумеется в зеркальном отраженье.

И в отпущенные нам земные сроки
Мы всегда найдём причины для сражений,
Ибо истины утеряны истоки
В бесконечности взаимных отражений.

В каждом споре, мы твердим одно и то же,
И себя в чужих устах не понимаем,.
Боже мой, как абсолютно непохоже,
Мы друг друга абсолютно отражаем!

Я простил бы и тирана, и паяца,
Я любой победе предпочёл бы жалость,.
Но порой ужасно хочется взорваться,
Чтоб во мне уже ничто не отражалось…

А вокруг большое и глухое небо,
И к нему нет ни отмычки, ни симсима,
И я думаю, вгрызаясь в корку хлеба:
Жизнь прекрасна, только жить невыносимо.

Беспокоюсь

В берлогах Сибири проснулись медведи.
В Нью-Йорке пытались клонировать совесть.
За стенкой поют и дерутся соседи.
А я беспокоюсь.

Я в жутком волненьи хожу по квартире,
Смотрю в телевизор — ну, сколько же можно!
Скажите скорей, что хорошего в мире!
А в мире тревожно.

Удельного князя лишили удела,
Гагары загадили Северный полюс,
Казалось бы, вроде, какое мне дело?
А я беспокоюсь.

Жена говорит, что я псих, неврастеник!
И письма мне клеит на телеэкране.
Я нужен ей только для секса и денег,
А я многогранен.

Я тонкий ценитель кино и театра,
Я песни пишу на серьёзные темы!
И, кстати, я был у врача – психиатра,
Там те же проблемы.

А диктор кричит, что беда на пороге,
В Непале на гуру напали гурманы!
В Бомбее поссорились кобры и йоги,
А в тундре шаманы.

Опасность повсюду, но где же причина?
В каком я её должен видеть ракурсе?
В постели жены незнакомый мужчина,
Он тоже не в курсе.

Газеты толкуют о порче и сглазе,
А мне уже ясно — я падаю в бездну —
Сегодня на финском сижу унитазе,
А завтра исчезну.

И нет мне иного лекарства от века,
Чем бегать в избушку к зелёному змею,
Он добрый, он может понять человека,
А я не умею.

Я вижу людей, их тревожные лица,
Жестокие споры, нелепые позы,
И думаю, Боже! Зачем я не птица,
Не ветка мимозы.

Зачем я смотрю с беспокойной тоскою,
На эту сумятицу свадеб и воен?
Вот был бы я бабочкой или рекою, —
Я был бы спокоен.

Как славно быть сразу и целым и частью!
Бушующим морем и тихим причалом,
Звеном бесконечности и в одночасье
Концом и началом.

Как просто быть крохой живого потока!
Пыльцою и полем, где травы по пояс!…
Но я – только я, мне всегда одиноко.
И я беспокоюсь.

Откровение

A-a-a! A-a-a!
Deep Purple, Child in Time

Жизнь устроена так:
Колыбель — и могила.
И надежды хрусталь…
И судьба* с кирпичом…
А над всем, в небесах,
Ослепительный Гиллан,
Он парит и кричит.
Я не знаю о чём.

*судьба – рок, хард рок – тяжёлая судьба

Гражданская война

Ой, как бросил в облака
Ветер лист берёзовый —
Стала реченька- река
Вся от крови розовой,

А как бросил в неба синь
Ветер лист осиновый —
Я упал в траву полынь,
Возле неба синего.

То ли сон мне, то ли явь –
В небе тучей вороны,
А за шаг от неба – я –
Руки ноги в стороны.

А вокруг вповал бойцы,
Все как черти смелые,
Удальцы да мертвецы,
Красные и белые.

Где же, где войне предел?
Где найдёт свой край она?
Дома нынче тыща дел,
Там все ждут хозяина.

Там под осень голова
Тяжела у колоса.
Там жена моя — вдова,
Певчий птах без голоса

Мне сейчас бы с ней гостей
Угощать под вишнями,
А я лёг спиной на степь,
Как в ладонь Всевышнего.

Я упал и кинул взгляд
В небеса прекрасные,
А там ангелы летят
Белые и красные…

Поэт

Жил да был поэт на свете. Он бросал слова на ветер,
ни за что был не в ответе, хоть и слыл за мудреца.
Выпивал, страдал мигренью, скукой, сплином, просто ленью.
И лишь только вдохновенью отдавался до конца.

Он был браком не обужен и властям страны не нужен,
ибо жаждал тех жемчужин, что снаружи не видны.
О питье забыв и хлебе, лодки быта бросив греби,
он взлетал на самый гребень жаркой творческой волны.

И уж там значки-крючочки, запятые, буквы, точки,
он в такие строил строчки, будто это плоть и кровь
мироздания, где мера бытия не вещь, а вера,
вера в то, что смерть — химера, и что всех спасёт любовь.

А потом, проснувшись поздно, он, земной уже, не звёздный,
всё смотрел с ухмылкой постной на стихов убитых рать.
И с годами стал всё чаще в поле пропадать и в чаще,
словно сам решил звучащей, певчей частью мира стать.

И однажды канул в дымку: снял с иглы судьбы пластинку,
превратился в невидимку, как зимой в лесу листва,
Не осталось ни мигрени, ни жемчужин в грязной жмене,
ни следа, ни даже тени, — ничего, одни слова.

Чай с Надеждой

Я на долю не сетую, если не получается.
Лишь поплачу, случается, да напьюсь иногда.
Ведь беда от везения тем уже отличается,
Что везенье кончается, а беда – никогда.

А беда, баба хитрая, свои пакости-гадости
Спрячет под половицами, прикопает в углу
И затихнет до праздника, до большой моей радости.
Ну, а там уж, как водится, первой сядет к столу.

Я уже к ней и ластился, и вступал в препирательства,
В дом чужой выпроваживал, в чаще путал следы.
Но когда бы в судьбе моей не одно обстоятельство,
Я б давно на посылках был у хозяйки беды.

Так позвольте же, граждане, вам открыться по случаю
И насчёт обстоятельства намекнуть невзначай.
Я всю ночь пил с отчаянием водку горькую, жгучую.
А с утра мы с надеждою сладкий кушаем чай.

О, да!

И увидел Бог, что это хорошо…

Мне понравилось, Боже, творенье твоё.
У тебя получились: деревья и травы,
Облака над рекой, водомерки, купавы,
И, особенно, неба ночного шитьё.

Мне понравился, Господи, рук твоих труд.
У тебя гениальными вышли пейзажи,
Океанские шири и горные кряжи,
И на веточке вешней живой изумруд.

И когда бы я золота мощи не знал,
Я бы думал, что сада цветущего братство
И являет собой ту вершину богатства,
Пред которой тускнеет любая казна.

Я забыл насекомый и птичий язык,
Я стою среди щебета, стрёкота, гуда,
И не помню, Создатель, кто я и откуда,
Но мне нравится музык твоих переклик.

Я любуюсь букашкой, пичугой, ручьём,
И уже собираясь на выход с вещами,
Мятый, битый и гнутый шепчу на прощанье:
Мне понравилось, Господи в мире твоём!

Я иду в неизвестное мне никуда,
В абсолютный отказ, в апогей отрицаний,
И всем будущим «нет» вопреки восклицаю:
Мне понравилось, Господи! Господи, да!

Морщинки сомнения

Я пришёл к ним в одежде злодея,
А они мне на хлебушек дали.
Я сознался во всём, что содеял,
А меня всё равно оправдали.

Я пылинкой летел в круговерти,
За метлой самой лучшей из женщин.
Я уже что-то знаю о смерти,
А о жизни, всё меньше и меньше.

Очень вертится шар под ногами,
Как–бы время не вышло из круга.
В Древнем Риме мы были врагами,
Мы не можем уже друг без друга.

Мы давно в эти игры играем,
То зовём, то жалеем, то плачем,
В сотый раз сто рублей наживаем,
И всё платим, и платим, и платим…

Но, бывает, в минуты иные,
Мы с тобой вспоминаем о Боге,
Говорим, что за беды земные,
Нам на небе воздастся в итоге.

Но не так, не сполна, не сторицей,
По-другому, ведь Бог – это больше.
А нам нужно любить и молиться,
И не ведать о замыслах Божьих.

Мы пьём чай и ведём разговоры,
Об истоках земного на небе,
И не видим, что из дому воры,
Уже вынесли вещи и мебель,

Потолок растащили и стены,
Хляби, тверди и звёздные звенья,
Ангел мой, мы одни во Вселенной!
Как тогда, до начала творенья.

И тела наши чище кристалла,
И лишь души взаимно влекомы …
Не такого меня ты искала,
Да и, в сущности, мы не знакомы.

Мы всего лишь морщинки сомненья
На челе утомленного Бога,
И ему ни к чему наше мнение,
У него и без нашего много.

Предчувствие снега

Было солнечно, но ветер ледяной  —
злой, колючий ветер северных морей,
со студеной в бурю венчанный волной,
штормовой лихой арктический борей,
сверху видевший затерянный в снегах
тракт, ведущий от барака на рудник,
бивший в лунный бубен в дальних округах,
где шаманы и медведей белых рык,
побратим обильных бивнями моржей,
ни царя вовек не знавший, ни судьи,
тучи строивший в аккорды этажей,
в пасти фьордов гнавший викингов ладьи,
свой в краю оленеводов-пастухов,
где в ночи звезда пылает Альтаир,
зодчий вьюг, знаток алмазов и мехов,
и полярного сиянья ювелир,
обтесавший тыщи скул и сотни скал,
как собака в кость, вгрызавшийся в гранит,
диких айсбергов суровый адмирал,
королевы снежной нежный фаворит,
разорвавший южных цепкое кольцо,
смявший натиском зефиров караул —
безнадежнозимний
ветер
дул в лицо,
было солнечно, но с норда ветер дул.

Навсегда

Я не просил иной судьбы,
Я до конца сражался с этой,
В мои желания одетой,
Горячей от моей борьбы.

И пусть я в ратном деле был
Скорей подвижник, чем умелец,
Но я поверг десятки мельниц,
И сотни призраков побил.

И оттого к исходу лет,
Как триумфатор перед строем,
Я чувствую себя героем,
Слегка уставшим от побед.

И допивая свой коньяк,
Портвейн и прочие нектары,
Я, мудрый, опытный и старый,
Хочу сказать о жизни так:

Во-первых, время… Годы… Их
уходы мне терзали душу,
И словно выход рыб на сушу
Меняли мир мой. Во-вторых,

В том мире был избыток зла,
Обид, печалей и тревоги,
А в-третьих… В третьих, жизнь в итоге,
Что обещала, то дала.

И я стою среди всего
И думаю: Зачем всё было?
Зачем ты жизнь, меня любила?
А била? Била для чего?

Я понимаю, что ответ
Не прозвучит, ни тут, ни свыше,
И я вернусь, откуда вышел,
Таким же, как пришёл на свет.

И приближаясь к рубежу
Той области, где всё иное,
Я на межу кладу земное,
И ухожу, и ухожу,

И уходя, сквозь облака,
Шопена слышу… бормотанье
попа над гробом… причитанье
вдовы… удары молотка…

Мотора гул… шум городской…
Посуды звон в молчанье строгом…
И, наконец, — Давайте, с Богом!
Не чокаясь, за упокой!

Потом опять… потом ещё…
Ещё… и громче разговоры,
И речи веселей, и взоры,
И слёзы вытерты со щёк.

Ну, вот и кончилась беда!
И кто-то рядом со вдовою
Уже твердит – живым живое…
Жизнь продолжается. О, да!

Жизнь продолжается и я,
Её подхвачен фейерверком,
Взмываю в небо, чтобы сверху
Взглянуть на радость бытия.

И допарив до серебра
созвездий, я кричу оттуда:
Здесь тоже жизнь! Ребята! Чудо!
Жизнь продолжается! Ура!

Жизнь продолжается… Хотя
зачем? Нет. Нет, с меня довольно!
А то мне снова будет больно
И страшно у неё в когтях.

Я выпил чашу бытия
До капли, до предела тела.
Лети, душа, куда хотела,
Найди там рай себе, а я…

И я сигаю в никуда
Как зайка в лодочку к Мазаю
И, слава Богу, исчезаю
Как время, то есть навсегда.

С мечтой о тебе

Я искал тебя в толпах весёлых людей.
Заходил в кабаки в колпаке скомороха,
В круге песен моих и шутейных затей
И пропойцам и нищим бывало неплохо.

Мне они предлагали весёлых подруг,
Искушенных в науке постельного боя,
А мне в полночь глаза твои чудились вдруг
На залитых хмельными слезами обоях.

Я искал тебя в городе мудрых людей.
Им пришлись по нутру мои точные рифмы,
И совет был отточен, как скол на слюде:
Ты бы в логове рифм поселил логарифмы!

Мне они предлагали дойти до основ,
Просчитать мирозданье, не верить приметам,
Но в задаче моей из всех чисел и слов
Только имя твоё совпадает с ответом.

Я искал тебя в стане отважных людей.
Ими выбор мой был осуждён и развенчан,
Ведь они под породу и масть лошадей
Подбирали одежды, знамёна и женщин.

Амазонок, на миг предназначенных мне,
Бог ристалища вёл по ночам к изголовью,
Но я так и не смог объяснить им вполне,
Что за тёмную страсть называю любовью.

Я искал тебя долго. В угоду судьбе,
Я растрачивал дни и разменивал годы.
И чем дальше, тем чаще дорога к тебе
Мне казалась прекрасной дорогой свободы.

Но однажды в дороге мне встретилась ты,
И я понял, коснувшись тебя осторожно,
Что, касаясь тебя, я сжигаю мосты,
И мне стало тревожно, впервые тревожно.

Я искал тебя долго. И рад был найти.
Но кто скажет к беде это или к удаче?
Мне с мечтой о тебе было просто в пути,
А с тобой я не знаю… С тобой всё иначе…

Лечу стихами

I
Монах живёт грехами,
Боксёр тиранит грушу,
А я лечу стихами
Свою больную душу.

Она во мне, калеке,
Больна от энтропии,
И ни в одной аптеке
Нам нету терапии.

Врачи страшней, чем волки,
В глазах у них коварство.
И лишь на книжной полке
Я нахожу лекарство.

II
Когда меня, к примеру,
Смущает счёт кукушкин,
Мне возвращает веру
в бессмертье вечный Пушкин.

А если одиноко
И тень ползёт из мрака,
Я свет ищу у Блока,
А цвет у Пастернака.

Когда в душе тревога,
Мне Заболоцкий в тему,
Он действует как йога,
На нервную систему.

А в час, когда мне скучно
И все меня ругают,
Мне Чичибабин, Кушнер
И Бродский помогают.

В похмельные болезни
(тут опыт мой бесценен),
Всех снадобий полезней
Высоцкий и Есенин.

А если с пылу-жару
Мой брат идёт на брата,
То надо брать гитару
И петь стихи Булата.

Я поступил бы странно,
Поставив знак пробела
Там, где должны быть Анна,
Марина, Юнна, Белла.

И уж совсем по свински
Забыть по дилетантски,
Как лечат Баратынский,
Тарковский, Левитанский.

Мной Маяковский — воин,
Трибун и вышибала
За крепость удостоен,
Как спирт, наивысшим балом.

Такая же оценка
Певцу природы Фету,
И Жене Резниченко,
Любимому поэту…

III
Ной умирает в Хаме,
Сизифу снятся глыбы,
А я лечу стихами
Больной души ушибы.

Мне тяжко века бремя,
Меня гнетёт эпоха,
А где-то в это время,
Кому-то тоже плохо.

И он, поддавшись мигу,
Духовной смят волною,
Снимает с полки книгу
И душу лечит мною.

IV
Поэтому, спасибо
Вам беды и мытарства!
И вам печали, ибо
Вы — яд и вы — лекарство.

Вам, горести, спасибо!
И вам, удары доли!
Я был бы нем как рыба,
Когда б не выл от боли.

Потери и разлуки –
Всем вам благодаренье! —
Я после каждой муки
Пишу стихотворенье.

…Душа за облаками,
На небе ищет стаю.
А я лечу стихами.
А я лечу. Ле-таю…

Ангел вечерний

Мир был расчерчен на классики мелом,
Я шёл по улочке с девочкой в белом,
В самом начале, за дальним пределом,
Там, где печали и беды пробелом,
Мы были счастливы с девочкой в белом.

Лето к другим унесло меня краскам,
Я вёл сраженья за женщину в красном.
Долго, бессмысленно, но не напрасно,
Ибо и вправду была ты прекрасна,
Умница, грешница, женщина в красном.

Ходики в сердце стучат обречённо,
Вот мы и встретились, женщина в чёрном.
Локон серебряный, лик утончённый…
Мне лишь тобой быть навеки прощённым,
Ангел вечерний мой, женщина в чёрном.

Читайте ещё стихи Игоря Касьяненко  — из книги «Идеальный побег» на русском языке

На украинском языке — Ігор Касьяненко Вірші

(1 голос, оценка: 5,00 из 5)

Загрузка...

Читайте ещё по теме:

Не найдено похожих записей...