Кит и слоны

Восемьдесят каналов кабельного телевидения − общество разобщено. Тоталитарный режим  − да сколько же в нем счастья неоцененного! Один и потом два канала, не больше. Все дышат одним воздухом. На всех − одни завесы, на всех − одна форточка. Лжи − немеряно. Но и пошлости нет. Редакторы свое дело знали. Телевизор посмотришь − есть, о чем поговорить на кухне.

Мои школьные годы. Мужика по телевизору просят назвать трех лучших русских поэтов. Он говорит: «Пушкин, Пушкин, Пушкин». Я в то время был иностранцем, поэтому ничего не понял.

Это я как бы пошутил. Читал, что иностранные переводчики Пушкина недоумевали, говорили нашим, что вы нас обманываете, в вашем Пушкине все просто и незатейливо, почему вы его считаете гением? Что им ответить? Родной язык − всегда тайна для иноязычного. Говорят, Набоков владел двумя языками, как родными − английским и русским.

Прожив еще тридцать лет, я все понял. Мужик сказал правду − Пушкин, Пушкин, Пушкин. Попросите меня сейчас назвать трех лучших русских песенников. Уверенно скажу − Высоцкий, Высоцкий, Высоцкий. Многие ко мне присоединятся.

Я отдаю себе отчет, что слово «лучший» − условность и искажение, для кого лучший – для кого нет, объективность в этом деле сомнительна. Но я его использую только с целью подчеркивания своего выбора.

Кинематограф в национальные рамки не загонишь. У него свой язык. Язык, не принадлежащий ни одному народу, но всем народам. Звук ветра может быть весомее звука слова. Чем настоящей кино, тем меньше нужен перевод. Назовите трех лучших русских режиссеров, назовите трех лучших польских режиссеров, назовите трех лучших итальянских режиссеров − это плоско. Национальность здесь несущественна. Если уж и задавать идиотский вопрос о лучшести, то тогда просто − назовите трех лучших режиссеров.

И тут единодушие исключено. В этом выборе сам с собой наедине разобраться не можешь. Но я попробую. Это будет сугубо индивидуальное, запредельно субъективное мнение, самый, что ни наесть частный случай. Крутил, вертел, думал, вспоминал, и у меня получилось − Тарковский, Тарковский, Тарковский.

Но сейчас я не о кино, я об уникальном литературном  наследии Андрея Тарковского. И вот почему оно, на мой взгляд, уникально.

У нас, к счастью, немало великолепных публицистов и критиков. Но их слово весит грамм. И это не мало. Они пишут много и, в конечном счете, мы получаем тонны хорошего творчества.  Смейтесь, смейтесь надо мной. Исключительно ради вашего веселья меряю творчество тоннами. Слово Тарковского весит килограмм. Это слово творца. Он мог бы вообще не произнести ни слова, за него говорят его фильмы. Более того, его работы в кино настолько сильны, что чтобы он ни говорил, это ни капли к нему не прибавит, не убавит. Тут же думаю о Пазолини − гении кино. Но читая биографию, нахожу его редким уродом. Далее молчу, объяснений не знаю. Возвращаюсь к Тарковскому. Его статьи − это для нас неожиданный подарок в наследство, бонус, как на современном товарном языке сказала бы моя дочь. Для меня лично его публицистика − такой же шедевр, как и его фильмы. За каждым словом стоит семь фильмов. Поэтому каждое слово становится чем-то большим, чем словом критика.

У нас на сайте намечались контуры беседы о творчестве, как таковом, и я хотел было подобрать его рассуждения о творчестве, но обессилел (или обессилил? не знаю). Цитировать этого художника – дурное занятие, надо прикладывать две страницы сверху и две снизу, чтобы цитата не была вырвана из контекста и была правильно понята. Поэтому я решил вспомнить один из своих любимых фрагментов его публицистики.

Сразу оговорюсь, что при моем самом глубоком уважении к словам Андрея Тарковского, при моем согласии с ним в целом, я не все его конкретные суждения разделяю, местами даже видятся легкие противоречия.

В связи с этим в виде вводной и для примера хочу привести слова прозаика Юрия Буйды по поводу негативных высказываний Тарковского о некоторых фильмах (кто-то даже составил список этих высказываний).

Юрий Буйда.  Он меня не удивил — ни список, ни Тарковский. Тарковский — моралист, режиссер «с идеей», миссионер, он как раз из тех, кто свято поверил в формулу «кино — важнейшее из искусств», что если и появится новый Софокл или Достоевский, он появится в кино. Балаганная природа кино его, похоже, смущала, хотя он ее понимал (когда писал о своем любимом Бунюэле — о языке «Назарина»). То есть когда он говорит о языке кино, то он говорит как раз о его балаганности. Он хотел бы, наверное, рассказать языком балагана евангельскую притчу. Бунюэлю и Феллини это удалось, а чем Тарковский хуже? Но Тарковский — другой, совсем другой. Он такой кит, который смотрит из своих пучин на игры слонов на суше и негодует, как они неправильно живут. Это такое «тарковское» отношение к искусству. Сразу вспоминается Солженицын, который камня на камне не оставил от «Андрея Рублева», продемонстрировав верх занудства. А потом, естественно, вспоминается, Толстой, долбающий Пушкина за «лошадку, снег почуя». В общем, ничего нового и ничего страшного.»

Ну, а теперь Андрей Арсеньевич.

Отрывок из беседы Андрея Тарковского с историками литературы поляком Ежи Иллгом и шведом Леонардом Нойгером. Беседа состоялась в Стокгольме в марте 1985 года во время работы над «Жертвоприношением».

Корреспондент. Согласились бы вы, если бы ваши фильмы были определены как романтические?

А. Тарковский. Нет, не согласился бы.

Корреспондент. Но ведь мы находим в них такие постоянные мотивы, как поиски собственного «я», находим сакрализацию мира, поиски sacrum, мифы, наконец, веру в первозданную чистоту духовной культуры, которую художник должен отображать. По духу это все романтизм.

А. Тарковский. Вы хорошо об этом сказали, но мне кажется, что так вы объяснили не романтизм, к которому это не имеет никакого отношения. Когда произносится слово романтизм, я пугаюсь. Потому что романтизм — это способ изображения действительности, это мировоззрение, при котором человек за реальным миром видит нечто большее, чем в нем находится. Когда вы говорите о чем-то святом, о каких-то поисках истины, для меня это…

Корреспондент. Это не романтизм.

А. Тарковский. Да, не романтизм, потому что я не преувеличиваю реальности. Для меня в ней заключается гораздо большее, чем то, что я нахожу, и гораздо больше глубокого и святого, чем я умею увидеть. Романтики верили в то, что жизнь не такая плоская, что в ней много глубины и много того, что мы называем эзотеричность, метафизика, потусторонность…

Корреспондент. Духовность.

А. Тарковский. Да, много того, что не улавливается при помощи познания. Они догадывались об этом и пытались это изобразить… Есть люди, видящие ауру человека. Они просто обладают некоторыми свойствами, развитыми у них в большей степени, чем у других. И они видят ауру! И могут лечить, потому что знают это. Я сейчас разговаривал в Берлине с таким человеком. С китайцем.

Корреспондент. Это подтверждено экспериментально с кирлиановскими фотографиями.

А. Тарковский. Да, это имеет к нему отношение. Он ауру просто глазами видит, он может сказать, что у вас, как вы себя чувствуете, какие у вас проблемы.

Корреспондент. Я думаю, что он романтик.

А. Тарковский. Да нет, он не романтик, он считает это реальностью. Романтик пытался бы эту ауру придумывать, потому что он догадывается, что она должна быть. А поэт ее видит. Вы можете сказать, что и среди романтиков были поэты. Конечно, я не спорю. Был Гофман, которого я просто обожаю.

Корреспондент. Был Лермонтов.

А. Тарковский. Был Лермонтов. Был Тютчев! Мистик глубочайший. Потрясающий поэт! Но разве можно их назвать романтиками? У романтиков предмет изображения приобретает форму какую-то приподнятую, преувеличенную, приукрашенную, облагороженную. Мне кажется, что жизнь настолько прекрасна, настолько глубока и настолько полна духовности, что ее не надо преображать. Это нам нужно заботиться о своем духовном воспитании, а не о том, чтобы каким-то образом приукрашивать жизнь. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Корреспондент. Да.

А. Тарковский. И вот этот плащ романтический… это результат не веры в человеке, а в большей степени веры в собственное воображение.

Корреспондент. Такой солипсизм.

А. Тарковский. Да. Для меня это и есть романтизм. Во всяком случае, существенная его часть, которая мне совершенно противопоказана. В свое время очень хорошо сказал в отношении меня Довженко: в луже грязной он видит отраженные звезды. Этот образ мне понятен. А если мы будем видеть звездное небо и летящего в нем ангела, то это уже какая-то очищенная аллегорическая форма.

Корреспондент. Стилизация.

А. Тарковский. Совершенно верно, оторванная от жизни. Но в том-то все и дело, что Довженко был поэтом, для него жизнь была гораздо более наполнена духом, чем для тех, кто искал в окружающей действительности предмет приложения для своей творческой деятельности. Для романтика жизнь дает повод творить. А для поэта это обязанность творить, потому что в нем с самого начала живет дух, который его к этому вынуждает. Поэт, в отличие от романтика, как никто понимает, что он уподобляется образу Божьему. Способность к творчеству как бы заложена изначально. Она не принадлежит человеку. Романтик всегда видел в своем таланте, в своей творческой деятельности какую-то особую красоту. Особую…

Корреспондент. Миссию…

А. Тарковский. Миссию… ладно, с этим я вполне согласен.

Корреспондент. В польском языке есть такое слово wieszcz. Мы, например, говорим: Адам Мицкевич был народным wieszcz, пророком, прорицателем, открывшим народу невидимую для него правду.

А. Тарковский. Да-да. Это так. И с этим нельзя не согласиться. Но это не романтизм. Потому что Пушкин был таким же. Мне кажется, романтизм в худшем смысле выражается в том, что художник наслаждается тем, что самоутверждается, утверждает себя в искусстве. И это его самоцель. Это свойство романтическое мне отвратительно. Всегда возникают какие-то претенциозные образы, художественные концепции. Как у Шиллера, когда герой на двух лебедях путешествует. Помните, да? Ну, это просто кич. Для поэта неромантика это совершенно невыносимо! А вот Шиллер должен был быть таким. В этом отношении можно понять и Вагнера. Весь этот романтизм во многом ущербен. Это желание самоутвердиться. Это такой эгоцентризм, такой западный эгоцентризм. Кстати, в России, да и в Польше тоже, в общем, такого не было никогда. Чтобы художники так много говорили о себе, как это делал Новалис, как это делал Клейст. Байрон, Шиллер, Вагнер.

Корреспондент. Это и есть романтический индивидуализм — одна из главнейших особенностей романтизма.

А. Тарковский. Это самое отвратительное, что для меня может быть. Претенциозность ужасная, желание утвердиться, доказать. Центром мира сделать самого себя. В противовес этому есть другой мир — поэтический, который я связываю с Востоком, с восточной культурой. Сравните, скажем, музыку Вагнера или даже Бетховена, это же вопль, это монолог о себе. Посмотрите, какой я бедный, какой я нищий, какой я Иов. Посмотрите, какой я несчастный, я весь в рубище, как я страдаю, как никто! Видите, как я страдаю, как Прометей. А вот как я люблю! А вот как я… Вы понимаете? Я, я, я, я, я! А вот я недавно специально взял музыку шестого века до нашей эры (китайская даосская ритуальная музыка). Это абсолютное растворение личности в ничто. В природе. В космосе. То есть абсолютно обратное свойство. А романтик говорит: я, я, я, я, я! Я страдаю! Я чувствую. Мои чувства самые главные, все остальное ничто.

В средние века в Японии многие из живописцев, которые получали пристанище у сегуна, у феодала еще разрозненной Японии и достигали необычайной славы, вдруг исчезали. Они уходили и появлялись при дворе другого сегуна под чужим именем и начинали в совершенно другой манере свою карьеру придворных живописцев. Таким образом некоторые из них проживали до пяти, шести жизней. Вот в чем величие духа.

Корреспондент. Это скромность.

А. Тарковский. Ну, можно назвать это скромностью, но это слишком слово такое, как вам сказать…

Корреспондент. Это служба.

А. Тарковский. Почти молитва! Где моя личность не имеет никакого значения, потому что талант, который мне дан, он дан свыше. И если он мне дан, значит, я чем-то отмечен. А если я отмечен, значит, должен служить этому. Значит, я уже раб, а не пуп земли. Все очень просто. Вы правильно сказали о скромности, но это чувство гораздо более важное, чем скромность.

Корреспондент. Мы уже приближаемся к Андрею Рублеву.

А. Тарковский. Ну да, он ведь человек религиозный, монах. Да, так вот, когда вы говорите о романтизме, все свойства, о которых вы упомянули, они мне понятны и близки, но мне не кажется, что это свойства именно романтизма.

Корреспондент. Герои ваших фильмов похожи на героев романтических поэм. Они всегда в пути, в поиске, и этот поиск-паломничество становится для них посвящением. «Сталкер», к примеру, построен по такой типично романтической схеме.

А. Тарковский. Но вы же не будете утверждать, что Достоевский — романтик. Он же никакой не романтик, с точки зрения принадлежности к какому-то мировоззрению. А вместе с тем его герои всегда в пути.

Корреспондент. Скорее в лабиринте.

А. Тарковский. Это неважно! Это та же история человека идущего, ищущего, как Диоген с фонарем шел. И Раскольников, и Алеша Карамазов — они всегда в пути. Но то, что герои в пути — это не обязательно признак романтизма. Это есть в романтизме, но не самое главное в нем.

Корреспондент. Я знаю, что есть разница в понятии романтизма.

А. Тарковский. Вот это очень важно. У нас…

Корреспондент. Я думаю, что в Польше романтизм — для нас это самое главное.

А. Тарковский. Вы знаете, самое страшное, что сейчас вообще происходит в теоретических исследованиях культуры, искусства, литературы, поэзии, — то, что не существует общих понятий. Нет даже единой выработанной терминологии. Это ужасно. И когда вы пишете и используете слово романтизм, вы понимаете одно, а я совершенно другое.

Корреспондент. А в Германии что-то…

А. Тарковский. Третье. И вот это — беда. Поэтому прежде чем высказывать какие-то концепции, надо совершенно точно сказать, что ты имеешь в виду. И только тогда тебя поймут.

(оценок ещё нет)

Загрузка...

Читайте ещё по теме:

Не найдено похожих записей...